Иван Новиков - Золотые кресты
Постучала к нему.
Нет, не лег.
Андрей сидел у стола и что-то писал. Анна знала эту привычку его — по вечерам записывать кратко прожитой день. Очень сжато, иногда в двух-трех словах. Но всегда. «Не бывает, — говорил он, — когда не случилось бы чего-нибудь важного, не удалось бы подметить что-нибудь особенное, что хочется сохранить для себя. Пусть хоть мелочь по первому взгляду, но иногда и мелочь бывает характерней крупного».
— Я не помешаю тебе?
— Нет, пожалуйста, Анна. Наконец, ты пришла.
— Ты соскучился?
— Нет, я писал.
— Беспокоился, куда я девалась?
— Нет, я знал, что ты осталась там. Я писал. Что?
— Вот это как раз о тебе.
— Обо мне? Я думала, что сегодня напишешь о Глебе.
— Да и о нем, но все-таки это о тебе.
— Не понимаю, Андрей.
— Собственно, ни о тебе, ни о нем, а о своей работе.
— Как всегда почти.
— Но в то же время это — о вас.
— Покажи.
— Да, я сам хотел тебе показать. Ждал, когда ты придешь. Смотри. — Андрей протянул ей тетрадку.
Анна прочла:
«Летучая мышь летала над Анной. Я засмеялся, хотя не люблю мышей. Глеб сказал: мышь не высосет душу. А ночью, сейчас, я не смеюсь и боюсь за сестренку: мышь может высосать душу. Сохрани ее Бог! Летучая мышь — гадость, червяк».
Неожиданно весело сделалось Анне. Она взъерошила волосы брата, вскочила к нему на колени с проснувшейся вдруг детской живостью, обняла его шею и засмеялась, тоже как девочка:
— Милый Андрюша! Как ты смешно написал!
Брат смотрел с удивлением, он давно не видал такой Анну. А она все смеялась:
— Ты и вправду боишься? Больше меня? За весь день нашел это самое важное.
— Да. Пока я был с вами, об этом не думал. А остался один, понял, что это так. Сестренка моя, девочкаСмеешься ты… Храни тебя Бог.
Теперь она перестала смеяться и с трогающим, близким изумлением глядела ему в глаза; в них отражалось, дробясь, пламя свечи.
— Дай я тебе поцелую глаза, как ты мне целуешь.
Он подставил лицо, и Анна коснулась обоих глаз его своими прохладными, свежими губами.
— Не надо бояться? — как ребенок спросил он ее.
— Не надо, брат. Я не боюсь. Он поцеловал обе руки ее.
— Спасибо тебе. Спасибо, сестренка.
Когда успокоился, вместе смотрели гравюру и говорили немного еще, но все больше о пустых и мелких вещах. Перед самым уходом брат про Глеба спросил.
— Да, он мне очень понравился, — ответила Анна. — Не то это слово. Он особенный, близкий. Он редкий, Андрей, человек?
— Да, редкий.
— Я так рада, что он у нас.
— Я бесконечно люблю его, Анна. Почти как тебя.
— Почти?
— Да, конечно, сестренка. Потому что ты — моя жизнь. Поцеловали крепко друг друга брат и сестра и расстались.
Усталый и успокоенный, крепко и скоро уснул Андрей.
* * *Под утро засыпает и Анна.
Спит прислуга, хотя и близок час ей вставать.
Уткнув свои холодные мордочки в лапы, чутко дремлют собаки. Буйчик спит, как всегда, на самой лесенке. Спит он не как все остальные, а по-особенному — заднюю лапу опустил ступенькою ниже, голову, напротив того, как на подушку, выше закинул. И так лежит, дремлет на трех ступеньках сразу эта лохматая трехкопеечная лошадка.
И вот замок, и до того полувоздушный, улучил момент, когда все живое забылось коротким сном, и заструился, поплыл по горе, легко поднимаясь и скользя по уступам. Утренний сон — легкий, прозрачный сон поднимает нас над землей. Там, сплетаясь из нежных цветов, из улыбок души, колышется зыбкий, полупризрачный мир над землей — Вторая Земля — со своими морями, лесами и горами, с озерами и островами.
Легко поднимается замок. Все тоньше резьба, все усложненней и четче узоры его в едва нарожденной утренней бледности.
Ах, Вторая Земля!.. Остров незнаемый, чаемый… Где ты? Доплыть ли нам? Грызут и скребут, и копошатся в тревоге все земляные и подземные твари.
Чернозем не знает иной земли, черноземные твари не хотят сотканного утренними грезами острова.
Грызотня, шуршанье, негодующий шум пробуждают жизнь. Утро пришло; пора за работу, за труд.
Замок подстреленной птицей, неровно и быстро, падает книзу и снова стоит, притаившись, ждет новых утренних грез. Но обещания Грядущей Земли веют над ним.
X
Глеб проснулся очень рано, бодрый и свежий, каким давно не бывал. Встал тотчас. Вышел на двор. Как знакомого встретили его ночные собаки, — только теперь разглядел их. Захотелось умыться, но не знал где. Вышла прислуга и тотчас разрешила его затруднение. На той половине спали еще, и ему принесли с кухни большой сияющей чистоты ковш с холодной, чуть леденящей водой. Ночь была прохладная, но день обещал быть теплым, может быть, жарким. Невысокое солнце грело уже очень заметно. На небе ни единого облачка.
Не знал, что ему делать, Глеб. Идти сегодня по докторам было как-то смешно, — так хорошо с утра себя чувствовал. Да и вообще это леченье казалось ему подозрительным. Слабая грудь всегда была у него, — что же из этого? Правда, кашель теперь иногда донимал его сильно, но ни вчера, ни сегодня нет ничего — как нарочно. Это, верно, здесь такой воздух целебный.
И это похоже на правду. Так необычно хорошо было вокруг. Глеб давно не видел подобного утра.
Старая выставка после ночной холодной ванны выглядела совсем молодой. Доживая последние дни, она улыбалась веселой улыбкой. Глеб пошел побродить в ожидании, пока хозяева встанут. Простой и здоровый интерес проснулся откуда-то в нем — такой неожиданный, такой давно не бывалый. Он ходил от одного здания к другому, влезал по откосам, карабкался, как мальчик, чтобы не упасть на отвесных дорожках, даже что-то запел — какой-то давний мотив, слов которого так и не мог припомнить.
Он стоял, глубоко дыша чистым воздухом, и, стараясь вспомнить слова, напевал громче и громче все тот же мотив, быть может, несколько фантазируя в оттенках его — за давностью лет. И вместе с этой мелодией что-то вот-вот готово было всплыть — очень давнее — в памяти.
И вдруг он сверху увидел, как на голос его со всех своих шестнадцати ног в гору летят четыре собаки. Они не заметили, как он ушел гулять, и теперь мчались исправить свой непростительный промах.
Глеб поймал себя на глупой, мальчишеской мысли. И даже не мысли только, а целой картине, вихрем пронесшейся в голове его.
Вот он охотник и заблудился в незнакомых местах, и уже несколько дней не может найти к замку дороги, но он молодец — не унывает, не падает духом, пробивается сквозь чащу, влезает на скалы. Дух его побеждает и голод, и стужу. И вот взбирается он на самую последнюю, самую неприступную скалу… Но нет! Он вовсе не охотник, он рыцарь, и это замок той дамы, ради которой он совершил столько подвигов, победил на турнирах столько блестящих рыцарей — все для нее… И это от ней посланцы мчатся к нему…
Боже мой, глупость какая! Детство какое! Откуда все это? Да сколько же лет сегодня ему?
Кажется, очень немного: бежит он навстречу собакам. Они виснут прямо на шею и скачут возле него.
Так же скакали вчера возле Анны.
И, вспомнив об Анне, вспомнил слова:
Не уходи! Дай мне налюбоваться, Наслушаться твоих речей, Твоей любовью надышаться И знать, что я — ничей…
А вспомнив слова, вспомнил все остальное.
Ах, как давно это было, каким глупым, каким маленьким мальчиком был тогда Глеб!
* * *— Кто там? Черт вас возьми, разве можно швыряться? Но косточки слив продолжают лететь методически — одна за другой; Глеб увлечен этим занятием.
— Перестаньте же, — громко кричит полная дама. — Перестаньте! Вам ли я говорю? Это уж совсем ни на что не похоже!
От жары и от противных косточек, испортивших ей ее платье, дама зла бесконечно. Но девочке только смешно. Она смеется детским еще, звонким переливчатым смехом.
И на этот-то смех выглянул, наконец, из зеленых ветвей худенький мальчик.
Он не сразу разобрал, в чем же дело, и любопытно глядел на стоявших внизу на дороге даму с девочкой. С барышней — она совсем показалась ему уже взрослой. Была так хороша она! Бледная матовость щек оттеняла темные, полные грусти, но теперь смеющиеся глаза. Волосы пышные, темные, были заколоты позади двумя-тремя гребенками; чуть лишь подвернутые, мягко лежали они одною волной. Чадра спускалась низко, ниже колен, и вся голубая была эта девочка.
Глеб смотрел, не спуская глаз, раскрыв рот и забывши про сливы.
Дама смирилась, увидев такого виновника всех ее бед.
— Смотри-ка, Людмилочка, да он совсем глупый — этот желторотый птенец, а глаз от тебя не отводит. Вы, милостивый государь мой, — продолжала она, — смотрите-ка, что вы наделали. Ведь если так около каждого дома будут по платью портить, не напасешься и платьев — а, как вы думаете?
Дама хотела было опять рассердиться, да подняла лицо вверх, увидела снова смущенное лицо мальчика и смягчилась совсем.
