Хербьерг Вассму - Сто лет
Я вижу, как Йордис едет на велосипеде вверх по склону и на руле у нее висит какой-то пакет. Любопытная, как ласка, я прыгаю вокруг велосипеда и спрашиваю, что это такое.
— Идет дождь! Поставь велосипед в сарай! — говорит она, будто не слышала моих слов.
Я подчиняюсь. Ведь до сарая я еду на велосипеде! С седла я не достаю до педалей, сижу на раме. И еду от крыльца до сарая. Мимо точила и под сгнившим мостом сеновала. Не разрешается только ездить вниз по склону. Там легко упасть и изуродоваться, говорит он. Когда его нет на острове, я все-таки там катаюсь. Йордис ничего об этом не знала, пока ей не пришлось заклеивать мне царапины пластырем и забинтовывать коленки. Но падать мне нельзя. Можно поцарапать велосипед. Коньков у меня нет. Чтобы покататься, я беру коньки у других детей. Их нет потому, что когда-то он знал одного мальчика, который утонул в полынье. Но сейчас лето, и это не имеет значения.
Войдя в сени, я слышу голос Элиды:
— Ты не должна была ни о чем его просить!
— Я и не просила. Он сам предложил.
— А что скажет Ханс?
— При тебе он ничего не скажет. Ведь он слышал, что Турстейн сам это предложил.
— Ты попросила Турстейна купить куклу?
— Нет! Он сказал, что купит куклу, когда уедет. А я заплачу за нее. Ведь здесь, у нас, кукол не продают. Просто я не думала, что это будет так скоро.
Когда я вхожу в комнату, кукла сидит на столе. Грустные карие глаза, румяные щеки. На щеках глубокие ямочки. Жесткие каштановые волосы, руки вытянуты вперед. Ноги смотрят в разные стороны. На ней настоящие башмачки со шнурками и платье с кружевными оборками.
— Ой! — Я хватаю куклу.
— Ну как? Теперь у тебя есть кукла! — говорит Йордис и берет со стола письмо. Сначала она опускает его в карман передника, потом, передумав, кладет в шкафчик, где хранится крупа.
Кухонный стол тянется вдоль всей стены. В шкафчиках под ним у меня есть два своих отделения. Это моя пещера и место для моих вещей, и я могу сидеть в пещере сколько захочу. Там помещаюсь только я.
Йордис права: он никогда не устраивает ссор при Элиде. Но потом, когда меня нет дома, кукла бывает в опасности. Я боюсь класть ее в красивую голубую коляску, которую мне подарила тетя Гудрун. Тетя живет в Швеции. Они называют мою куклу американской. Я играю с ней, только когда его нет дома. Все остальное время она лежит в большой жестяной коробке, которую мне дал лавочник Ренё. Коробка желтая, и на крышке нарисован какой-то рогатый зверь. Темный кухонный шкафчик — надежное место для коробки с куклой.
— Где твоя кукла? — спрашивает бабушка.
— На месте, — отвечаю я.
— Вещи любят порядок! Почему кукла не лежит в коляске?
— Там лежит негритенок из Осло.
— Он слишком маленький для такой коляски. В коляске должна лежать американская кукла!
— Ей не нравится лежать в коляске, — говорю я.
Элида спрашивает, как куклу зовут, но на это я не отвечаю. Она все равно не поверит, что куклу можно назвать Турстейном.
Однажды я решаю взять куклу в библиотеку, это далеко. Коробка с куклой не лезет в мой ранец, и я беру рюкзак Йордис. Он слишком большой и на ходу бьет меня по попе. Я связываю лямки рюкзака на груди, чтобы он не упал. В нем достаточно места и для книг, и для коробки с куклой. Я прихожу слишком рано, библиотека еще закрыта. Но библиотекарь впускает меня внутрь. Он всегда меня впускает. Я достаю куклу из коробки и сажаю ее на полку, он улыбается и говорит, что кукла красивая.
— Она из Америки, — говорю я.
Тогда он приносит мне книжку с фотографиями города, который называется Нью-Йорк. Правда, домой ее взять нельзя, но это не важно. Приятно знать, что где-то у тебя что-то есть. На одной фотографии изображена высокая женщина, которая поднимает к небу факел.
— Это твоя мама, — шепчу я кукле. Но, по-моему, она это уже знает.
Домой я беру книгу о Тарзане.
Хорошо, что есть с кем поговорить по дороге домой. Кукла рассказывает мне об Америке. Похоже, она знает все те места, которые мы видели на фотографиях в библиотеке. Я не очень верю всему, что она говорит, но мне все равно приятно. Я ведь тоже не всегда говорю правду.
Как раз недавно я рассказала Айне, дочке пастора, будто одно из помещений запертой прачечной у подножья холма забито игрушками от "Европейской помощи".[6] Айна полезла и заглянула в окно. Я знала, что там хранятся только коробки и котлы для кипячения белья, и потому сказала, что игрушки лежат в другом месте. На чердаке. Но до чердачного окна нам было не долезть.
Айна спросила, кому предназначены эти игрушки. Этого я не знала. Ей показалось странным, что игрушки от "Европейской помощи" хранятся в прачечной. Мы решили, что с этим связана какая-то тайна. Может, там лежат вовсе не игрушки, а что-то другое. И долго гадали, что же там может лежать. Кроме пороха и мин, оставшихся после войны, это могли быть всякие документы и карты. Или гробы? Айна предположила, что это саботаж. Она старше меня, и мне не хотелось, чтобы она поняла, что я не знаю, что это такое. Поэтому я не спросила.
Каждый раз, спускаясь с холма на дорогу, я поглядываю на этот саботаж. И он становится как будто настоящим.
Раннее весеннее утро
1922 год. Элида шла по двору усадьбы между хлевом и жилым домом. Несколько лет назад они с Фредриком купили у Лаурица Дрейера, решившего искать счастья в Америке, усадьбу Русенхауг. Холодный утренний свет разбросал по снегу, упрямо державшемуся с северной стороны, огненные пятна. Слабо поблескивал ставший пористым наст. Кое-где, словно тень, чернела пыль от последнего воза с торфом, который привезли из сарая на болоте, пока туда еще был санный путь.
Элида не знала ни дня, ни часа предстоящих родов, но девятый месяц, что она носила своего десятого ребенка, уже подходил к концу. Ребенок занимал в ней много места, и потому ей приходилось рано выбегать в домик с вырезанным на двери сердечком. Ее тошнило от воняющих ведер, и потому она, когда могла, старалась обойтись без них. После уборной она, по обыкновению, шла в курятник проверить, нет ли яиц. Но в это время года куры не так исправно несли свою службу, как их хозяйка.
Когда Элида в восемнадцать лет вышла замуж за Фредрика, она не думала, что последствием этого шага будут беспрерывные роды. Она и представить себе не могла, что утонченный Фредрик с его ухоженными усами, умом и вежливостью — даже по отношению к животным — будет без конца награждать ее очередным ребенком. Вообще-то в их семьях было по многу детей, однако ей и в голову не могло прийти, что судьба так решительно распорядится и их с Фредриком жизнью.
Нынче утром они чуть не поссорились. Перед тем как встали. Ей так понадобилось выйти в уборную, что она зарезала бы поросенка, если б он встал у нее на пути. Поэтому в спешке она отмахнулась от Агды, прибежавшей к ней в кровать. Девочка заплакала, но Элида не уступила и столкнула ее с кровати. Агда упала, ушиблась, и на голове у нее вскочила шишка. Она расплакалась уже всерьез.
— Элида, нельзя так обращаться с ребенком! — сказал Фредрик со своей кровати.
— Оставьте меня в покое! — огрызнулась она, пробуя придать своему бесформенному телу сидячее положение.
— Что бы там ни было, ты не должна...
— Тебе легко быть добрым! Ведь ты уйдешь на собрание в управу уезда!
— Иди ко мне, я подую на больное место. — Фредрик протянул руку к Агде.
Элида набросила на себя одежду и, тяжело ступая, направилась к двери. Сейчас она думала только о том, чтобы поскорее добраться до уборной.
Двор усадьбы был ненадежен. Во многих местах еще лежал лед. Густая темная коса Элиды на ходу била ее по спине. От правого виска, постепенно сужаясь и прячась в растрепанных волосах, тянулась широкая седая прядь, фредрик называл эту прядь продолжением Млечного Пути. На вязаной кофте не хватало одной пуговицы. Темно-серая шерстяная рубаха задралась, уступив место животу. На ноги Элида натянула грубые вязаные носки и обрезанные резиновые сапоги, которые всегда стояли наготове в сенях.
Нынче ночью и даже во сне ее тревожили две вещи. Недавно она потеряла зуб. Пусть не передний, но все-таки. Во сне же ей приснилось, что она потеряла все зубы и не в состоянии есть даже кашу. Сон помог ей понять, что на самом деле все не так уж и плохо. И что это вообще пустяки по сравнению с тем, что Фредрик утром выглядел хуже, чем накануне вечером. Открыв глаза, она сразу увидела, что лицо у него синеватое, как снятое молоко. Как раз в это время и прибежала Агда.
Фредрик не выносил разговоров о своей болезни. Но Элида знала, что, когда его дыхание становится прерывистым и тяжелым, а цвет лица — синеватым, ему следует лежать в постели. Дважды в подобных случаях ей приходилось звонить доктору. Во всяком случае, телефон висел у них на стене, и это ее немного успокаивало. Особенно зимой, в непогоду.
