Станислав Виткевич - Прощание с осенью
— Никогда больше, никогда, — прошептал он.
— Что никогда? — спросила Зося.
— Не спрашивай сейчас ни о чем. Я больше никогда тебя не обижу. Я твой навеки, — изрек он, как формулу клятвы, и склонил голову ей на колени.
Но в то же время остатками сознания он ловил то мгновение и рассуждал так: «Через эту измену, вместо того чтобы все уничтожить, я познал более высокую степень чувства. А значит, нет в этом вины, ибо все искупается в ином измерении». Он резко встал, простой и торжественный, ободренный только что открытой истиной. В том, что это истина, он не сомневался и не чувствовал даже тени того, что творит утонченное свинство. А поскольку не чувствовал, то и не было в этом фактически никакого свинства. Какое дело было ему до мнения тех, кто, если бы мог при определенных условиях и при достаточном умственном развитии, интуиции и так далее, и так далее... Но даже в такой общей форме не появлялось ни малейшего сомнения. После пары секунд ожидания сомнений Атаназий почувствовал, что, должно быть, он прав и все, что имело место, было необходимостью, притом необходимостью позитивной. Он поцеловал Зосю в голову. Однако в губы поцеловать не отважился.
— Я должен идти. Ни о чем не спрашивай, — кристаллически-звонко отчеканил он.
«Не думаю даже, — подумала Зося. — И в данную минуту меня это совершенно не интересует. Наверняка какое-то истерическое „внутреннее осложнение“». Пролетело мгновение, легкое, как пушинка, которая, однако, осела грязной, бурой тенью-грузом на их переплетавшиеся с определенного момента жизни. «Каботин», — пронеслось у нее в голове вроде как беспредметно.
«Однако интуиция у них, у этих бестий», — подумалось Атаназию в связи с возможностью догадок Зоси на тему его «измены», когда он глядел в ее обращенные взором вовнутрь глаза. Он почувствовал — хотя и был уверен, что Зося ни о чем не догадывается, — что разоблачен в том, что касалось главных черт его психического механизма. Оба они догадывались о чем-то относительно себя, и оба кружили вокруг неосознаваемой точки пересечения их подозрений, будучи не в состоянии, а может, и не желая достичь окончательной истины.
ИнформацияНесмотря на существенно более низкий интеллектуальный уровень, Зося была сообразительнее Тази, который вообще не разбирался в людях и, неизвестно почему, кичился этим.
Он вышел, все же поцеловав ее мимоходом в губы, и тайна их взаимоотношений опять осталась тайной на неопределенное время.
Атаназий поехал в кафе «Иллюзион», где надеялся застать нужных ему офицеров. Он чувствовал себя просто великолепно. Нависшая над ним дуэль лишь придавала очарования проплывавшим мгновениям. Все было каким-то ладным, интересным и необходимым. «То же самое у Логойского после „коко“, если не врет, — подумал он — А я и без всего этого могу так же смотреть на мир». Офицеров он нашел (ротмистр Пурсель и поручик Гжмот), быстро договорился с ними, и, дав им карт-бланш на окончательное улаживание дела, навел их на секундантов князя. Логойский хотел ему что-то сказать, но Атаназий быстро от него убежал. «Этому позволено все, мне — нет. Вот было бы весело, если бы я был графом». Было почти ясно, что поединок состоится завтра утром. На всякий случай ему велели проснуться в пять. Он не чувствовал ни злости, ни даже неприязни к Препудреху. Скорее, было немного жаль его. «Ему стрелять первым, и он промахнется, дрожа от страха, а я всажу ему карамельку в правое полушарие», — думал Атаназий по дороге домой. Все — и измена, и свидание с Зосей, и дуэль — все уложилось у него в гармоничное целое. Он был доволен композицией этого дня.
— Если бы все дни складывались так, вся жизнь была бы произведением довольно сносным, составляла бы некое единство во множестве, — громко сказал он, зажигая свет в своей комнате.
И снова весь день пронесся в его памяти с бешеной скоростью, но с каким-то отвратительным привкусом, омерзительно деформированный, с выпячиванием моментов лжи и подлости. Впрочем, впечатление это тут же уступило место прежнему чувству гармонии.
— Peuh[15], — сказал он по-французски. — Случались у нас вещи стократ хуже.
Но это была неправда.
Глава II
ОБРАЩЕНИЕ В ВЕРУ И ДУЭЛЬ
Было девять утра, когда Юзя Фигонь открыла дверь в спальню Гели Берц, впуская туда, как кота в комнату, где завелась крыса, ксендза Иеронима Выпштыка из ордена параллелистов, доктора теологии и профессора высшей догматики как в местном университете, так и в далекой Антиохии. Отец Иероним был высокий (2 м 10 см) худой блондин с громадным орлиным, скривленным налево носом. В нем не было ничего монастырского. Лишь для придания своей особе большего значения в качестве ловца душ он вступил в миссионерский орден. Только синий пояс на черной сутане выдавал в нем параллелиста. Он подался вперед, вытягивая шею, точно кондор, и старался пробить своим сверлящим взглядом полумрак душной спальни. Запах ужина (хорошего), духов из осенней лесной горечавки и еще чего-то («А, понял», — подумал он)... — точно, тонкий запах «телесной оргии», как он выражался, щекотал его чувствительные ноздри микроспланхика и несостоявшегося шизофреника. В такие минуты вынужденного приближения к вещам недозволенным ксендз Иероним «сильнее всего насыщался реальностью». Это выражение было известно в кругах определенных наркоманов и еще каких-то жизненных «-манов», к числу которых прибилась пара его учеников со времени, когда он был преподавателем Закона Божьего — катехистом, то есть, как говорили, страдал от катехексии. Внезапно из сумрака, перенасыщенного хитросплетенной комбинацией запахов, пробив клубы рождающихся неприятных чувств грусти и злости, которые перешли в «смешанный фон», перед ним предстал образ спящей Гели. Рассыпавшиеся вьющиеся рыжие волосы сладострастно окружали ее закинутую, как в судороге блаженства, голову. Одна резко вздымавшаяся прекрасная грудь формы индийской дагобы, с маленьким, невинным, как цветок, соском, узкая, с высоким подъемом, голубовато-белая нога и руки — все это богатство было выставлено как на показ. Все остальное выгибалось во многообещающий в сексуальном плане набросок тонким темно-красным одеялом. Ксендз Выпштык все больше насыщался реальностью... Но тут же очнулся и, резко перейдя в иное измерение, превратил чувственный образ в плоское пятно воспоминания на отлетавшем прошлом и задвинул тяжелые засовы воли, за которыми, в маленьком аду, где он прятал неистребимых придворных монстров, между прочим, дышала внутри своего пламенного, страстного существа так никогда до конца и не задушенная жажда жизни. Он уже преобразовывал эту энергию с помощью хитроумных, ему только известных формул в другие, высшие ценности. Он дотронулся длинным, костлявым, с плоской подушечкой пальцем до обнаженного плеча своей будущей жертвы, за которой охотился вот уже много лет.
— Как поживаешь, лев-муравей? — весело шепнула проснувшаяся Геля.
Завершение забытого в момент пробуждения сна было сладостным. Нечто совершенно неопределенное шло вверх, распространяясь веером в приятной потере ощущения пространства.
— Ты снова собираешься говорить со мной в этом тоне, строптивая дочь моя? Тогда я уйду и никогда больше не вернусь, — сказал Выпштык без тени обиды в голосе.
Геля окончательно пришла в себя.
— Нет, отец Иероним, на сей раз я на самом деле хочу принять крещение. Только не требуй от меня веры сегодня, сразу, немедленно. Мне очень плохо самой с собой. Не могу избавиться от чувства абсолютного одиночества и пустоты, несмотря на множество друзей и подружек.
— И даже любовников, — равнодушно заметил отец Иероним, слегка потянув носом.
— Только сегодня, впервые я отдалась, вполне сознательно, одному молодому человеку, но с тем условием, что венчание состоится в самые ближайшие дни. Он католик и...
— И только поэтому?..
— Нет, не только поэтому, хотя и это тоже входит в расклад сил.
— В горении этих сил я не вижу истинного вдохновения, источником своим имеющего вечную истину, — иронично заметил ксендз.
— Отец Иероним, я больше не вынесу этого тона и этого языка, к которому вы прибегаете в общении как со строптивыми кухарками, так и со мной. В метафизическом смысле я одинока... я все воспринимаю как мираж. Я ведь много читала, со мной так нельзя.
— Именно потому, что ты слишком начитана в философии, я хотел подойти к тебе со стороны абсолютной простоты. Но нет так нет. Приведу более веские аргументы.
— Прежде всего, как избавиться от этого гнетущего чувства одиночества? Я хочу жить, а у меня все из рук валится и все «не то». Вроде все у меня есть, чтобы создать себе жизнь такую, какую бы мне хотелось. Ан нет: жизнь течет как бы рядом, а я зову вас всех немым голосом, которого никто не слышит, и, хотя вы со мной, вы постоянно уплываете в даль прошлого. Каждый миг реальности имеет для меня скорбный знак невозвратимого воспоминания о никогда не имевшем места случае. Я хочу верить, ибо только это придает конечный смысл всему, хоть в то же время где-то на дне души, а вернее интеллекта, я буду считать это отступлением, сознательным падением.
