Лидия Червинская - Невидимая птица

Такая тишина кругом,
как будто мир смертельно болен
и спит тяжелым чутким сном.

Вдали, в блестящей снежной вате,
как елочные украшенья,
часы туманных колоколен…

К чему теперь мечты пустые,
когда так близок час решенья
и помнишь только о расплате…

Как будто силою внушенья
рванулись стрелки золотые
на ярко-синем циферблате.

Переводя через дорогу
слепого с белой палкой,
глухую ощутить тревогу…
Застенчиво молиться Богу
молитвой скудной, жалкой.

Суметь друзьям своим простить
упреки и советы
за то, что было – в том, как быть…
Любить чужих детей. Дарить
игрушки и конфеты
в предпраздничной тоске…

Считать, как мелкие монеты
в протянутой руке,
минуты радости случайной…
Встречая, провожая дни,
без цели, но с надеждой тайной –
той, что отчаянью сродни.

Хотелось умереть на поле битвы
за правду, за свободу – и за то,
что ищут все и не нашел никто.

И вот, ни завещанья, ни молитвы.
Кому мне завещать – и что?

Молитвы я не знаю тоже
(молиться учит с детства мать).

И пусть для нас есть в слове христианство
то, что всего мучительней, дороже –
бессмертье для меня лишь темное пространство,
которого сознаньем не объять.

Ни горечи, ни слез, ни жажды мщенья,
ни слишком легкой жалости к себе.
Лишь страх… И грусть о том, что в заключенье
не у кого просить прощенья
и нечего сказать тебе.

Не правда ли, такие облака
Возможны только на парижском небе…
Такая вдохновенная тоска
При тихой мысли о насущном хлебе.

Гулянье. Елисейские поля.
Защитный цвет толпы. Попоны, флаги.
Но сердце, как осенняя земля,
Уже не впитывает влаги.

Блеснет слеза, не падая с ресниц,
А в воздухе жара и Марсельеза,
И дальше лица, пена бледных лиц,
Как море за чертою волнореза.

Высокий человек с биноклем у окна
Смеется, что-то говорит соседу…
Эх, хорошо, что кончилась война,
Что празднуют свободу и победу.

На торжество разобраны места
(Герои фронта, тыла и изгнанья).
Да. А для нас свобода – нищета
И одинокий подвиг созерцанья.

Свободны мысли от гипноза
Высокой выдумки своей.
У южных вилл цветет мимоза
Тяжелой нежностью ветвей.
Как озеро белеет море…
Бьет колокол, — который час?
И даже в отвлеченном споре
Ничто не примиряет нас.
Все неустойчиво и ясно.
Усилие всегда напрасно,
Жизнь праведна и жестока.
На берег вытянуты Сети,
Все помнит о минувшем лете,
Мечтает и грустит слегка.

Мы не заметили – почти пришла весна,
Мы не заметим, как опять настанет лето,
Нас ранней осенью разбудит тишина…

Но как же, как принять, как примирить все это?

С моей же тяжестью и тела и ума
Мое и легкое и светлое дыханье –
Мое всегда со мной, но где же я сама?

Я часто говорю: свобода и страданье,
Ты отвечаешь мне: любовь и красота.
И это где-то есть. Я знаю. Несомненно.
Но в нас слова не те. Но наша жизнь не та.

И страшно привыкать спокойно, постепенно…

…К тому, как медленно меняются цветы
На грядках неживых приветливого сада,
К тому, что все нужней и непонятней ты,
К тому, что хочется все больше теплоты,
К тому, что все понять, пожалуй, и не надо.

Ни сил, ни надежд, ни желаний…
И не возвратится опять.
Есть мысли — почти завещанье, —
Но как и кому завещать:
Взволнованность, выдумку, нежность
Миражную моря безбрежность
И пальмы у розовых дач,
Причудливых лоз равномерность,
Безумие, бедность и верность
Безрадостный смысл неудач…
И то, что похоже на чудо, —
Почти совершенно в себе
Тяжелую близость (откуда?)
И память о Вашей судьбе.

Кто сказал, что самое ужасное,
Смерть Ивана Ильича?
Если жизнь взволнованно-несчастная
Только след рассветного луча,

Только отраженье одиночества,
Выдумка – герой которой Вы
Исполненье смутного пророчества,
Отблеск недоступной синевы…

Только…
Сердце, что с тобой случилось
В чем ошиблось ты, когда солгало
Ты, которое почти молчало,
Ты, которое почти смирилось?

Я знаю, что остался только смех,
И все-таки смеяться не умею…
Всегда одно (мучительно) у всех
Значительней, взволнованней, темнее…
То, что – почти никак не назовешь –
То, отчего необходима ложь,
Чтоб сердце (от сочувствия) забилось.

Я люблю: осенние дороги
Под Парижем, в сумеречный час,
Оттого что, верное, в тревоге
Сердце одиноко любят вас.

Я люблю старинные флаконы,
Кактусы, камины и ковры.
Оттого что, друг мой беззаконный,
Вы со мной нечаянно мудры.

И еще: цыганские мотивы,
Улицы, зимой, под Рождество,
Оттого что сердце терпеливо
Любит вас и никого.

А весной могу читать Толстого,
Наблюдать за ростом синевы,
Сознавать, что сердце жить готово…

Летом я всегда люблю другого,
Оттого что сердце: это вы.

Здесь все законно, все несправедливо:
Тревога, безразличье, доброта…
Срывает ветер листья торопливо.

Того, кто все-таки бросается с моста,
Не защитить ничье воображенье.
Он верить только в частый дождь осенний
И в то, что наступила темнота.

Не виноват внимательный прохожий
(В делах, в любви, на всех других похожий),
Что не заметил близкого конца.
Не знает он, как тяжелы сердца
В предчувствии отчаянья и веры…

Над неподвижной, городской рекой
Плывет луна (вернее месяц серый).
Свистки. Огни. Нарушенный покой.
Рисунок башни. Жалость. Чувство меры.

Здесь мелодрама, праздность, стыд, испуг,
И боль твоя, мой безучастный друг.

Что-то в изящных головках гвоздики
Нежное, злое, как женские лица,
Что-то жестокое в слове: великий,
(Те же влюбленность и страх),

Как человек, поседела столица
В несколько дней, на глазах…

Долго над ней догорали закаты,
Тени платанов, цветные плакаты.
Все мы поверили, все виноваты
(Звуки бессмертные… Бах).

Поздние листья того листопада
Не улетали с ветвей,
И почтальон на скамейки, у сада
Хмуро кормил голубей.

В тесном бистро, обнимая соседа,
Кто-то прочувственно пел,
Не умолкала под песню беседа —
Где вдохновенью предел? —

Счастье? Порок? Пораженье? Победа?
— Необъяснимый пробел.