Лидия Червинская - Невидимая птица

Сметает ветер листья хлопотливо
с деревьев, с тротуаров и с моста…

Здесь кто-то шел, согнувшись, торопливо.
Кого-то поглотила темнота.

Не виноват растерянный прохожий
– в делах, в любви на всех других похожий –

что не успел предупредить конца.

Не знает он, как тяжелы сердца
в молчанье, в одиночестве, в гордыне…

Свистки. Прожектор над ночной рекой.
Сошлась толпа. Молись за упокой
души того, кто звал тебя в пустыне.

В бессоннице услышанное слово
встревожит – и совсем прогонит сон…
Как чей-то слабый крик, как стон больного,
как милого больного стон.

Пойми, ведь мы соседи по палате
и суждено нам рядом умирать.
Мне часто кажется: вот ты седой, в халате,
придешь и сядешь на мою кровать
и ласково руки моей коснешься,
заговоришь по-старому опять.
Твой голос не нарушит тишины,
смягчит улыбка взгляд упорных глаз…

Мне кажется, что оба мы больны,
что ты поймешь и, может быть, вернешься
в последний день…
в последний раз.

Мне кажется, что даже умирая
я буду повторять бездарные слова
о том, что революция права…
И что создание земного рая
совсем не праздная мечта.

О том, что есть неравенство в страданье,
что заслоняет небо нищета…
Я буду повторять в бреду, в полусознанье
и то, что равнодушие есть грех
единственно неискупимый…

Мне кажется достойной доля тех,
кто с жизнью не в ладу, но кто легко умрет
за этот мир – враждебный и любимый –
не принимая вечности в расчет…

Сорвется с ветки где-нибудь в глуши
сожженный солнцем яркий лист осенний –
я ничего не знаю о спасенье
его или моей души.

Как листья с деревьев, давно облетели
предлоги для грусти, обиды, тревоги,
Осталась рутина рабочей недели –
будильника вкрадчивый звон,
вагоны подземной железной дороги,
газета в холодной вечерней постели
и все углубляющий сон.

Осталось доверие к миру больному,
который спасет красота.
Растаяла грусть по небывшему дому,
исчезла о счастье взаимном мечта.

Остался закон: за услугу услуга.
И память о том же, о тех же. И те же
следы вдохновенья в минуты досуга,
как отзвук былой тишины.

Остались – но тоже становятся реже –
короткие, добрые письма от друга
из дальней соседней страны.

Есть в дружбе чудо откровенья.
В ней память о добре и зле,
как отблеск неба на земле.

В любви же нет проникновенья –
кто любит, тот нетерпелив.
Любовь изменчива, как море:
прилив, отлив, опять прилив…

Но сколько тишины во взоре
и мудрости в улыбке тех,
кто нам прощает и успех
и неудачу. Кто подчас
не верит нам – но верит в нас.

Мы до утра беседуем опять…
Ты опускаешь голову на грудь
и доверяешь мне свою усталость.

Мне так хотелось бы тебя обнять,
развеселить, утешить чем-нибудь…

Ведь эта согревающая жалость
и юмор наш – ведь это, не забудь,
все, что от прошлого осталось.

В ноябре, в тишине воскресения,
ты придешь – сам не зная, зачем.
Принесешь мне фиалки осенние
или яркий пучок хризантем.
Я рукою по-женски привычною
к изголовью поставлю цветы.
На соседнюю койку больничную
со смущеньем оглянешься ты.

Ни упрека. Ни слова законного
о томлении дней и ночей…
Только вдруг, как от света оконного,
как от солнечных ярких лучей,
засияет палата убогая,
боль отпустит, жар сразу спадет.
Я ждала тебя с верой, тревогою –
так лишь сердце покорное ждет.

Так рождается песня несложная…
А за песню простится и грех,
и мечта моя неосторожная
о такой же любви, как у всех.

Ночь надвигается тенью лиловой.
За кисеей занавески, в окне,
словно на страже, бутылка во льду…
Я не надеюсь, и все-таки жду.
Елку зажгли у соседей в столовой,
свет отразился на белой стене…

Если бы, если бы в это мгновенье,
помня о том, что сейчас Рождество,
ты постучал и вошел в эту дверь
– это возможно, подумай, поверь –
я б улыбнулась, скрывая волненье,
и не сказала бы ничего.

О незаслуженной боли недавней,
об одиночестве памятных дней,
если ты спросишь меня, я солгу…
Голубь, сидевший на свежем снегу,
вдруг встрепенулся и скрылся за ставней.
Стало как будто еще холодней.

Все продолжалось и после потопа.
Новыми силами, новой любовью
жить продолжала земля.
Гибла, опять возрождалась Европа.
Множество раз орошенные кровью,
вновь засевались поля…
Красился дом, уцелевший в пожаре,
и убирался на улицах снег…

После потопа был Ноев ковчег.

Ночь, как бывало, в накуренном баре,
в рюмках коньяк, словно крупный янтарь.
Снова подходит к концу календарь…
Так же протяжно звучат на гитаре
жаркие песни сухой Андалузии.
Люди чужие знакомы давно –
те же признания, те же иллюзии…

Дождь исступленно стучится в окно.

Все в этом мире и смертно, и вечно,
все ограничено, все бесконечно.
Все произвольно – и все суждено.

Смеркается. Праздничный кончился день.
Но сумерки, сумерки длятся.
По комнате движется зимняя тень,
а небо не хочет сдаваться.
И это широкое зарево в нем
как будто бы воспоминанье о том,
какие бывали пожары…
Зажегся огромною елкою дом,
шумят по-ночному бульвары,
и жестко блестит неподвижная Сена…

Как медленно произошла перемена…
Никто не заметил, как сузился круг,
прошли безболезненно страшные сроки.
Тебе завещаю, потерянный друг,
и эти тяжелые строки,
и их породивший счастливый испуг…
И веру в погибшее дело мое,
в мираж одиноких стремлений,
и легкость – почти уже небытие –
в покое моих воскресений.

Смеркается. Будет смеркаться всегда,
часами, годами, веками,
пока не взойдет над вселенной, над нами,
рождественской правды звезда.

В нарядной витрине холеные розы
и елка в густом серебре.

Течет по стеклу ручейками вода –
холодные, крупные слезы.

Как празднично и как темно в декабре.
Торопятся все – неизвестно куда…

А там, возле моря, есть домик с верандой,
в нем пахнет смолой, эвкалиптом, лавандой.

Там люди живут без усилья, без позы.
Там даже и в зимнее время светло…

И бьется, как птица крылом о стекло,
мистралем гонимая ветка мимозы.