Франс Силланпя - Праведная бедность: Полная биография одного финна
— Только будние дни твои, а воскресенья и ночи — мои, — вызывающе крикнула Манта.
Услышав, что хозяин ушел, а Манта забралась на чердак, Юсси потихоньку вылез из укрытия и двинулся было к избе, как вдруг перед ним вырос хозяин все с той же дубинкою в руке.
— Мы вот что сделаем… — только и сказал он, схватил Юсси за шиворот и несколько раз прошелся дубинкой пониже спины. Когда до притаившихся парней долетел пронзительный Юссин вскрик, их так и передернуло. Нет, они не жалели Юсси, просто им стало стыдно, что у них не хватило духу заступиться за него. Но они не стали делать этого, рассчитывая немного погодя пробраться к Манте на чердак.
Юсси лежал в постели, стиснув зубы, чтобы не всхлипывать. Жгучий стыд, пронизывал его всякий раз, когда он чувствовал на своем теле жгучие следы побоев. Воспоминания о Никкиле, нынешняя жизнь на Туориле, конфирмация, недавняя вечеринка — все это какой-то мешаниной вертелось, кружилось в голове… «Что-то со мною будет?..»
А было то, что назавтра он вязал в поле снопы и целый день выслушивал обидные намеки на ночное происшествие. Кончилась жатва — началась молотьба, потом пахота, потом рубка дров… А там и зима подошла — сечка ельника, вывозка навоза. «Что-то со мною будет?» Юсси задавал себе этот вопрос каждый раз, как жизнь набивала ему новую шишку и он хандрил в угрюмом одиночестве.
Жизнь стремилась вперед. У Туорилы дела шли лучше, чем у других хозяев. Уже по своему домашнему быту Туорила резко отличалась от других хуторов, к примеру от той же Никкили. На Туориле было два жилых дома. В одном была работницкая, тупа,[9] кухня и две горенки, в которых жила мать хозяйки с незамужней дочерью; в другом — пекарная, хозяйская и еще несколько хороших комнат, где останавливались заезжие пасторы и прочие важные гости. И в работницкой и в пекарной вечером горели керосиновые лампы, своим ровным светом прогонявшие духов прошлого из самых дальних углов…
Вот заночевал на Туориле бродячий торговец, необыкновенно хитрый старик, который и обмолвкой не скажет прямого, открытого слова. В сумке у него булавки с красивыми головками и сборники старинных народных песен. У него на все есть веское, решительное суждение, но в отношении себя он раздражающе скрытен. Батрак Таветти, который не хуже других знает, что мир держится одним лишь мошенством, хочет сбить со старика спесь и как бы между прочим заводит разговор о хорошо известных ему участках строительства Санкт-Петербургской железной дороги, о каком-то тамошнем надсмотрщике.
— Ну да это ты, должно быть, о Вянттинене говоришь, — тотчас отзывается старик, и между ними завязывается нечто вроде тайного состязания в том, кто лучше осведомлен о темных делишках, творившихся на строительных участках в ту голодную зиму, и прежде всего о проделках Вянттинена, который числил мертвых в платежных ведомостях.
Дыханьем иного, огромного и незнакомого мира веет от разговоров Таветти со стариком, и если беседа их ненадолго прервется, все будто слышат издалека гул нарождающихся новых времен. Работники сходятся в пекарную ужинать, и что-то в их поведении говорит о том, что в них уже начинает зарождаться чувство собственного достоинства. Всем своим видом Таветти пытается показать, что он куда более важная птица, чем хозяин. Однако, проходя в пекарную, работники видят, как хозяин, сидящий в соседней комнате, откладывает в сторону газету, видят ее название, которое повторяется сверху на каждом листе: «Суометар».
Хозяин еще более загадочная личность, чем старик торговец, и, конечно же, Таветти до него далеко. Никто не понимает, почему он не продает лес, хотя от покупщиков отбоя нет. Вот же Тавела продал свой лес и получил за него полторы тысячи марок — целых полторы тысячи!.. Однако Туорила не разрешает своим торпарям рубить лес. Неужто он рассчитывает взять больше полутора тысяч?
Хозяин стал держать Юсси не так строго: Юсси теперь почти на таком же положении, как и остальные батраки. Тело его наливается силой, но дух по-прежнему угнетен. Он уже справляется с нехитрыми работами, на которые его посылают, но постоянно чувствует, что хозяин избегает его. Когда первый подойник, сделанный его руками, полетел в печь, хозяин не рассердился, а лишь кисло улыбнулся. И когда Юсси предлагают поручить какое-либо важное дело, хозяин только усмехается. В лице Юсси он как бы избегает слабости своего собственного рода, и это действует на Юсси еще более угнетающе, чем прежняя суровость. Он не может отделаться от мысли, что его охотно отпустят с Туорилы. Но куда он денется?
Безразличие хозяев побуждает его к сугубой осторожности; он старается держаться как можно неприметнее. Труднее всего по воскресным дням: не знаешь толком, можно ли пойти в деревню, а дома останешься — боишься, не будешь ли мозолить глаза хозяевам. Позавтракав и смазав сапоги дегтем, люди отправляются на деревню, а Юсси остается один в пустой по-воскресному избе. Иной раз компанию ему составляет призреваемый общиной бедняк, спящий на скамье у печки, — один из тех, что переходят со двора на двор. Юсси надумывает смастерить что-нибудь, как в детстве, и принимается за дело, но теперь это не доставляет ему никакого удовольствия. С другой половины двора к избе направляется хозяйка. Она хочет посмотреть, прибрано ли в избе, есть ли на кроватях чистое белье. Уходя, она рассеянно говорит Юсси: «Почитал бы, что ли», — говорит это, глядя куда-то в сторону, так просто, лишь бы что-то сказать.
Рождество уже совсем близко, и Юсси знает, что в этом году его не прогонят. Рождественские праздники тянутся целую вечность. В один из праздничных дней между рождеством и Новым годом студенты дают на селе любительский спектакль, и хозяин с хозяйкой уезжают туда под звон бубенцов. Тогда Юсси, оставшись один, напевает про себя и пробует танцевать польку, а потом без опаски идет в гости на соседний двор, набрав в карман сливовых косточек и время от времени посасывая их. Соседний двор — маленький и старый, он чем-то напоминает Никкилю. К рождеству стены и потолок здесь, по старинному обычаю, обшивают светлой лучиной, на застланном скатертью столе — свиной окорок, корзинка с хлебом и кувшин домашнего пива, под потолком — соломенный венок. Хозяин, мягкий, ласковый в обхождении старик, зовет Юсси Юхой и обращается с ним как с ровней. С улицы то и дело доносится веселый перезвон рождественских бубенцов, и теплое пиво опять, как уже было однажды, дает ему чуточку радости и уверенности в себе.
Юсси не прогнали с Туорилы ни после рождества, ни весною, ни в начале лета. Это случилось лишь перед самой осенью.
Хозяин не хотел продавать лес безрассудно, как делали в то время многие крестьяне. Как только лес Тавелы был повален, он сравнил его со своим собственным, и, даже когда бревна, собранные в большие кучи, уже лежали на льду озера в ожидании ледохода, он все присматривался к ним. Разумеется, и он продаст свой лес, но пока торопиться некуда. В результате Туорила пустил лес в продажу лишь после того, как большинство лесов в округе уже повырубили. Цена, которую он взял за него, изумила всех и привлекла к нему, прозорливцу, всеобщее внимание. Можно сказать, с этой первой продажи леса и началось возвышение Калле, или Карле Туорила, как доверенного лица общины.
Другим результатом продажи леса было изгнание Юсси с Туорилы.
Дело в том, что хозяин и хозяйка в то время круто пошли в гору. Начиная с голодных лет, их состояние быстро росло и теперь, благодаря удачной сделке, увеличилось вдвое. Богатство же, что ни говори, есть самая замечательная разновидность земного счастья, а счастье — это всегда и испытание. Ведь недаром спрашивают: «Способен ли ты выдержать счастье?» Супруги Туорила все больше втягивались в избранный круг местного общества, в котором просыпалась идея возрождения финского народа. Они сознавали всю важность и значение этой идеи, и перспективы, которые она открывала, еще более укрепляли в них врожденное чувство собственного достоинства. В свете этой идеи приобретали особое значение и цены на лес, идея возрождения как бы облагораживала в их глазах обогащение. Все это время супруги Туорила пребывали в состоянии затаенного, еле сдерживаемого ликования, которое требовало разрядки; следовало позаботиться лишь о том, чтобы и разрядка облеклась в достойную форму. Супруги часами обсуждали это дело наедине и решили еще до начала осени дать на Туориле банкет; в числе приглашенных были не только люди их круга, но и такие господа, каких вообще было возможно зазвать на подобное пиршество. Ведь в приходе проживало немало господ шведского происхождения, людей с мрачными лицами и труднопроизносимыми фамилиями, которых ни разу еще не видели на крестьянских пирушках. Разумеется, и среди приглашенных было немало шведоманов, но, обладая живым и незлобивым нравом, они охотно приходили на пирушки поспорить с финноманами за бокалом пунша.
