Стефан Жеромский - Сизифов труд
Худой человечек попятился и скрылся за спинами женщин, которые плотным кольцом окружили инспектора и стали излагать ему свои просьбы, попутно выслушивая его сентенции и угрозы.
В тот же день состоялся экзамен по закону божию. По этому предмету экзаменовали лишь избранников судьбы.
Сквозь толпу протиснулся ксендз-префект Варгульский и вошел в класс.
Ксендз Варгульский происходил из мещан и обладал всеми их физическими и моральными качествами. Он был высок, сутул, с очень широкими плечами и длинными, жилистыми, необычайно мускулистыми руками. Его короткие, стоящие, как щетка, над квадратным лбом волосы были уже изрядно присыпаны инеем седины.
Ксендз Варгульский смотрел всегда исподлобья и так сжимал свой большой рот, что губы образовали на его бритом лице прямую линию. Говорил он страшно быстро, невнятно и очень редко.
Войдя в класс, где за длинными партами недвижно, словно колья в заборе, сидели мальчуганы, ксендз тотчас приблизился к первому с края, протянул в направлении его носа самый длинный из своих огромных пальцев и быстро пробормотал:
– Как твоя фамилия? Перекрестись, прочитай «Отче наш» и «Богородицу»…
Не успевал мальчик ответить и третьей части, как префект уже протягивал палец к следующему:
– Как фамилия? Перекрестись, прочитай «Отче наш»…
Четверть часа спустя все экзаменующиеся получили пятерки и поочередно выходили из класса.
На следующий день состоялся экзамен по арифметике. Это была уже простая формальность. Ученики господина Маевского отличились и в этой области. В двенадцать часов инспектор прочел публике список учеников, принятых в приготовительный класс. Услышав имя и фамилию своего сына, пани Борович коротко вздохнула. Лишь в это мгновение она могла в полной мере прочувствовать печальную участь детей небогатых родителей, не принятых в гимназию.
После весело и с аппетитом съеденного обеда они отправились к «старой Перепелице». Пани Пшепюрковская,[9] которую во всем Выгвиздове и прилегающих к этому предместью окрестностях называли «старой Перепелицей», была давнишней знакомой пани Борович, еще с тех времен, когда жила по соседству с Гавронками, в лесничестве Грабового Смуга, у сына, лесничего казенных лесов. Пани Пшепюрковская держала на квартире гимназистов, поэтому мать приготовишки и считала, что самое лучшее отдать его под присмотр старой доброй знакомой. У «старой Перепелицы» было в свое время три сына и две дочери. По крайней мере с таким выводком очутилась она на грязной мостовой местечка Белхатова после смерти мужа, мелкого служащего железных заводов. Никому не известно, каким образом она из этой грязи выкарабкалась и дала детям кой-какое образование, достаточно сказать, что ее старший и любимейший сын, Теофиль, получил место лесничего и забрал всю семью к себе; средний получил должность на почте, а самый младший был канцеляристом в Земельном кредитном товариществе. Вот когда жизнь улыбнулась старухе, но улыбка эта была мимолетной. Разразилось восстание,[10] средний сын исчез из дому и больше не вернулся. Она не нашла даже его тела, хотя изъездила вдоль и поперек все окрестности. Восемь лет спустя старший сын, благодетель и покровитель всей семьи, внезапно умер в лесу, будучи укушен змеей. Тогда мать и обе сестры переехали к младшему, Каролю, и поселились у него или, как здесь говорили, без всякого, впрочем, ехидства и отнюдь не в метафорическом, а в самом прямом смысле: сели ему на шею. Девицы Пшепюрковские так и не вышли замуж, состарились и с годами их привычки, характер и настроения превратились в сущий уксус. Старшая из них, особа лет около сорока, даже и до столь почтенного возраста сохранила способность улыбаться в известные моменты жизни. Младшая, по неизвестным причинам, так скандально подурнела, что, по свидетельству учеников седьмого и восьмого классов, самые мирные городские собаки, которых и голоса никто никогда не слыхал, ожесточенно лаяли, когда она проходила мимо.
Кароль Пшепюрковский получал пятьдесят рублей серебром жалования в месяц. Каждое утро, за исключением воскресений и больших праздников, он бывал на службе; каждый вечер, не исключая воскресений и больших праздников, играл с двумя приятелями в преферанс с болваном.
Два раза в год он заказывал себе штиблеты, раз в год покупал резиновые калоши и брюки. Зимой он носил бекешку на бараньем меху с ильковым воротником, выкроенным из старой материнской шубы. На троицу наряжался в белый пикейный жилет. Повсюду, даже за пределами Выгвиздова, его называли «сыном старой матери» или же «сморкуном», вероятно по той причине, что он имел привычку равномерно и шумно дергать носом. Пан Кароль никогда, ни с кем и ни о чем не говорил. Были люди, которые, будучи с ним знакомы, вовсе не слышали его голоса.
Предместье Выгвиздов расположено в небольшой котловине, к которой незаметно снижается город Клериков и где он суживается, образуя одну длинную и кривую улицу. Дома там очень стары и ужасающе сыры, дворы смрадны, квартиры темны и грязны. «Старая Перепелица» жила в домишке, издавна прозванном Цегельщиной. Когда мать Марцинека тихонько отворила дверь из сеней налево и остановилась на пороге, навстречу ей поднялась с кресла высокая, крепкая, представительная и еще весьма живая старуха. Она была опрятно одета, в сером платье и большом белом чепце с огромными оборками, которые топорщились на висках и темени. Из-под этого чепчика выбивались пряди волос, молочно-белых и отливающих чистым серебром. Крупное лицо старушки было изрезано множеством морщин, образующих настоящую сеть путей сообщения между глазами и губами, между подбородком и серединой нижней губы. Кожа на ее лице была белая, вернее пепельная, бледно-серая. Среди морщин, придававших облику пани Пшепюрковской черты мертвенности, живо светились ее большие, подвижные, но уже совершенно выцветшие, почти что побелевшие глаза.
– Пангося моя, соседушка! – воскликнула старушка, с неподдельной радостью раскрывая объятия. – Вот так счастливый день для меня! Вот так гостья! Настка! – крикнула она погромче в сторону сеней, за которыми помещалась кухня, – поставь-ка сейчас же чайник на огонь, тот большой, что в проволочной сетке. Если плита уже погасла, затопи снова, только щепками, смотри… Да каким же это вас" ветром принесло в Клериков, золотко вы мое, как это вас осенило?…
– Да все этот молодой человек, – ответила пани Борович, показывая на молодого человека, который, вообще говоря, в таких случаях предпочитал для верности прятаться за материнской юбкой.
– Правда, ведь единственный сын, баловень! – воскликнула старуха, прижимая голову Марцинека к своей груди и оттискивая на его щеках отпечаток трех больших роговых пуговиц своей кофточки.
– Он уже ученик гимназии, дорогая, настоящий гимназист, – прошептала сквозь радостные слезы пани Борович.
– Вот так штука! Вот так история! – восклицала старушка и даже присвистнула, свернув язык в трубочку.
Мгновение спустя она положила руку на стол и глубоким, решительным голосом, нахмурив брови, спросила:
– Отдаете его ко мне на квартиру?
– Вот как раз я и пришла…
Тут старушка уронила из глаз несколько слезинок, которые незаметно покатились по сети морщин и сверкнули лишь у губ.
– У меня ему будет хорошо. Уж у меня он не пропадет, уж я из него сделаю человека. Когда мой Теофиль был таким же вот сопляком…
Из-за портьеры, разделяющей комнату на две части, еышли одна за другой обе девицы Пшепюрковские и с выражениями мнимой радости бросились к пани Борович.
Они отлично знали, кто пришел, слышали весь разговор, но все же притворились удивленными. Будто бы только сейчас узнав о благополучно сошедшем экзамене Марцинека, они как по команде обратились к нему и сказали:
– Аа… Поздравляем!
Впрочем, обе тотчас умолкли, их лица приняли обычное кислое выражение, и от них повеяло холодом, как из двух открытых подвалов.
– Еще бы не поздравить, – громко сказала «старая Перепелица», – шутка ли, что они там проделывают, эти… – Тут она наклонилась к уху пани Борович: – Эти мерзавцы!
Дверь в соседнюю комнату отворилась, и вошел пан Кароль Пшепюрковский.
Это был холостяк лет сорока, уже лысоватый, бледный и, как и сестры, вечно недовольный.
– А!.. – сказал он, целуя руку пани Борович.
Затем удалился в угол и сел. На лице его выражалась искренняя радость: он слышал из соседней комнаты, что пани Борович сама привела им постояльца.
Это освобождало его от беготни по гостиницам и постоялым дворам, заговаривания со шляхтичами, умасливания учителей. Ни одна пытка не может сравниться с тем, что претерпевал этот человек, робкий, неразговорчивый, без капельки инициативы и ловкости, когда ему приходилось заманивать родителей, по-маклерски навязываться им, расхваливать свою квартиру.
