Борис Балтер - До свидания, мальчики!
– Мы, дядя Петя, не за деньги, так… – сказал я.
– За так и при коммунизме не будет, – ответил дядя Петя. Он очистил яйцо, посолил и откусил половину.
Сашка пожирал копченую тюльку, как будто только для этого сюда пришел. Я толкнул его. Сашка повернулся ко мне с открытым ртом, положил в него тюльку и принялся жевать. Я думал, челюсти его будут двигаться бесконечно. Но Сашка наконец прожевал тюльку и сказал:
– Дядя Петя, я не антисемит. Но скажите мне: почему в еврейских семьях родители мешают детям жить?
– Ты мне зачем этот вопрос задаешь?
– Как зачем? Это же кошмар. Не знаю, говорил ли вам Витька за училище? Я своим родителям сказал. Я сказал папе и маме, что мы лучшие из лучших. Других таких, как мы, нет и не может быть, Поэтому именно нас городской комсомол посылает в училище. И что же? Мой всеми уважаемый папа хватает ремень, а моя любимая мама держит меня за руки… Это же кошмар!
– Значит, один отец не справился?
Дядя Петя посолил надкусанную редиску.
– При чем тут – справился или не справился? Просто позор на весь город, – сказал я.
– Вон что. Учить меня пришли…
Дядя Петя откинулся назад, чтобы сразу видеть нас обоих. Сашка положил тюльку и вытер о штаны руки.
– При чем тут вы?
Наивный вопрос. Дядя Петя, конечно, не обратил на него внимания.
– Ты мне сказки про евреев не рассказывай. Видел? – дядя Петя протянул к Сашке кулак. Сжатые пальцы были выбелены солью и покрыты глубокими трещинами. – Мне ремня не надо. И за руки никто держать не будет.
Дядя Петя все понял. В нашем положении самое лучшее было молчать. Но для этого надо было иметь хоть каплю здравого смысла. Сашка его не имел. Вместо того чтобы молчать, он закричал:
– Когда тебе плохо, когда твои собственные родители отравляют тебе жизнь, куда идти? К отцу друга, передовому человеку, стахановцу.
– Ничего не поделаешь: наследственность. А может быть, Сашка кричал от страха? Решить это я не успел. Дядя Петя медленно поднимался, упираясь ладонями в колени. Сашка ничего не замечал. Наверное, все-таки от страха.
– А если этот человек тебя не понимает? Если он поддерживает не тебя, а твоих отсталых родителей, то что делать? Что? – выкрикивал Сашка и в эту минуту был очень похож на свою маму.
Дядя Петя медленно опускался. До Сашки все доходило, как до жирафа. Когда дядя Петя уже сидел на своем месте, Сашка проворно отодвинулся. Кто-то из рабочих спросил:
– Андреич, чего это они тебя агитируют?
Дядя Петя не ответил.
– В один час все переиначили. А родителей спросили? – сказал он. С опущенными уголками губ, с тяжелыми руками, устало кинутыми на колени, он казался подавленным. Но я ошибся; дядя Петя не собирался сдаваться. – Не с этого конца начал. Это верно, – сказал он. – С Переверзева надо было начать: он воду мутит. Куда вас несет? Учились. Десять классов – это побольше гимназии. А кто раньше из полной гимназии в офицеры шел? Дураки одни шли. Я действительную после гражданской ломал. Ничего не скажу, кроме спасибо. Грамоте в армии научился. И тем людям, что учили меня, по гроб жизни буду благодарен. А были и другие, например взводный. Два кубаря носил – по-теперешнему лейтенант. Человек был заслуженный, с орденами. А кроме своей фамилии, ничего написать не мог. Демобилизовали его за неграмотность. Куда там! За что кровь проливал? Снова быкам хвосты крутить? Поехал в Москву, к Ворошилову. Восстановили. Попробовал на ликбез ходить. Бросил. Уговаривал его наш учитель, хороший человек, не помогло. Я, говорит, неграмотный, грамотных бил. Надо будет – еще побью. Теперь тот взводный полком командует. Не зря не хотел с армии уходить. А вас чего несет?
– Пришло время неграмотных командиров заменить грамотными. Техника… – сказал я.
– Слыхал. Так тебе и даст тот взводный себя заменить. Что Надежда Александровна говорит?
– Мама понимает. Говорит, надо гордиться оказанным доверием.
– Ее дело. Она газеты читает. А Витьке моему голову не дурите. Зовите его. Нечего от отца прятаться.
Я и Сашка переглянулись.
– Хватит в прятки играть! – прикрикнул дядя Петя.
– Витька! – позвал я.
Витька боком выдвинулся из-за бурта. Пока он подходил, мы молчали. Витька остановился в двух шагах и смотрел на отца настороженным глазом. Дядя Петя достал из сумки новую нитку тюльки и яйца.
– Это что за мода такая из дома без завтрака бегать? – спросил он.
Витька отвернулся и молчал. Глаз его наполнился влагой, и я просто не мог на него смотреть.
– Чего отворачиваешься? Обиделся? Отца обидеть можно?
– Я на тебя не обиделся.
– А на матери совсем нет вины. Не может она против моей воли идти. Садись ешь, пока твои дружки всего не подмели.
Витька подсел к нам.
– Километр бинта извел. Никак не меньше, – сказал дядя Петя.
Витька тут же поднял руки и пальцами отыскивал завязки.
– Оставь! – прикрикнул дядя Петя.
Витька ел, мы молчали. Подошел Михеич, спросил:
– Будем воду пускать иль на сегодня пошабашим?
– Некогда шабашить. Солнце вон как жарит, – дядя Петя встал. Рабочие торопливо увязывали свои домашние сумки и узелки. – Ждите меня на первой карте. А вы домой, заниматься. Завтра приходите, деньги выдам. – Это дядя Петя сказал уже нам.
– Ничего себе поговорили. Пусть теперь Переверзев с ним разговаривает, – сказал Сашка, когда дядя Петя ушел.
– Подождем до завтра. Появится статья, и все может перемениться.
– Ничего не переменится. – Это сказал Витька.
Мы уже шли по берегу мимо причалов. Духовой оркестр снова играл туш. На этот раз в честь бригады Зайцева. Его самого качали. Он взлетал в воздух, сохраняя серьезное выражение лица. На его загорелых ногах сверкали белые пятки. Дядя Петя стоял чуть поодаль, рядом с мужчиной в полотняном костюме.
– До свидания, – попрощался я.
– До завтра, – многозначительно сказал Сашка.
Витька промолчал, а мужчина в полотняном костюме сказал нам вслед:
– Орлы!..
– Только груди цыплячьи, – ответил дядя Петя. Хоть этого он мог бы не говорить.
Мы прошли под аркой. Женщина в синем халате стояла на лестнице и снимала лозунги: от солнца и соли быстро выгорала красная материя, я поэтому после погрузки лозунги снимали.
– Витька, почему ты до сих пор не повесился? – спросил Сашка.
– Чего мне вешаться?
– Имея такого папу, можно пять раз повеситься и два раза утопиться.
– Твоя мама не лучше…
– Моя мама – другая опера. Моя мама – выходец из мелкобуржуазной среды: ей простительно, у нее отсталая психология.
Я шел между Витькой и Сашкой. Витька промолчал, но это был не лучший способ отвязаться от Сашки.
– Я бы на твоем месте публично отказался от такого отца, – говорил Сашка. – Напиши в газету обстоятельное письмо… – договорить Сашка не успел: Витька набросился на него за моей спиной и повалил на песок.
– Псих, неврастеник! – орал Сашка, а Витька стоял над ним и сопел.
Потом Витька тоже сел на песок и сказал:
– Никуда я с вами не пойду.
– Доигрались, – сказал я и сел рядом с Витькой. Теперь мы сидели все трое. Я хотел сказать, что все так или иначе устроится, что в жизни все устраивается. Но вовремя понял всю неуместность моей философии и ничего не сказал. Я понял: мне легче, чем им. Мне не надо было бороться за свое право пойти в училище. Кажется, впервые на этих пустынных пляжах, у моря, переливавшегося блеском до самого горизонта, я понял, что при всей неустроенности живется мне очень легко и свободно.
– Давайте искупаемся, – сказал я и стал раздеваться.
9
Стол был исписан формулами и разрисован чертиками. Женин папа пробовал их состругивать, но потом бросил. Легче было начисто исстрогать доски, чем отучить нас от привычки их расписывать. Женина мама была благоразумней: она накрывала стол клеенкой, но, когда мы приходили в сад заниматься, снимала ее. Мы не обижались. Наоборот, если Женина мама забывала снять клеенку, кто-нибудь из нас ей об этом напоминал.
Я сидел в плетеном кресле с продранной спинкой. Я всегда сидел в этом кресле. Уже года три никто не пытался оспаривать у меня мое место. И если говорить честно, то и спинку продрал я. Я любил откидываться назад и покачиваться на задних ножках.
В школе мы не успели пройти проект новой Конституции, но нас предупредили, что на экзаменах будут спрашивать. Поэтому, пока мы были на промыслах. Женя и Катя все проработали, и теперь Катя пересказывала своими словами особенности будущей Конституции. Она очень старалась, но я не слушал. Вернее, слушал, но плохо: мешала Инка. Я бы никогда в этом и никому не признался, но я подглядывал за ней.
Инка сидела за кустом сирени. Я видел ее голову, склоненную над книгой, и сдвинутые вместе ноги. Когда мы занимались, то сажали Инку отдельно, чтобы ей не мешать. Инке, конечно, бывало скучно, но что поделаешь? Когда ей становилось невмоготу, она подсаживалась к нам. Повод для этого всегда находился. А сегодня она не сдвинулась с места, даже когда мы пришли с промыслов.
