Веркор - Квота, или «Сторонники изобилия»
– Да, – ответила Флоранс без улыбки. – Он не существует.
– Так зачем же терять время на его розыски?
Этим ответом Квота дал ей понять – и довольно откровенно, – что предпочитает не раскрывать свои карты. А может, и фамилия-то его совсем не Квота?
– Вы мне так и не сказали, как ваше имя… – заметила она однажды.
– Зовите как хотите, – ответил он.
– То есть как это? – возмутилась Флоранс.
Он улыбнулся:
– Не все ли вам равно, зовут меня Эзеб или Бонифас?
– Откуда вы? – резко спросила она. – Ведь вы не американец по происхождению.
– Да, вы правы.
– Я никак не могу понять, какой у вас акцент… То ли славянский, то ли итальянский…
– Неплохо, – похвалил он.
– А значит, вы из Восточной Европы?
– Почему оттуда? Вовсе нет, – удивленно протянул он.
Более точного ответа ей не удалось добиться. Но дружеская ирония, какую он противопоставлял ее расспросам, в общем-то, ее успокоила: будь у него сомнительное или преступное прошлое, он бы держался иначе, старался замести следы и не стал бы признаваться в заведомой лжи, а тем более почти щеголять этим.
Поэтому, по правде говоря, тайна, которой окружал себя Квота, скорее раздражала Флоранс, чем беспокоила. Она даже льстила себя надеждой, что ей понятны причины, побуждавшие его так вести себя, и в какой-то степени даже оправдывала его: взявшись за смелый эксперимент, который в случае провала мог окончиться скандалом, Квота мудро рассудил, что нужно оставить себе возможность исчезнуть, так же как он появился, то есть инкогнито.
Однако подобная предосторожность явно свидетельствовала о том, что Квота вел рискованную игру, и это поначалу поколебало доверие к нему Флоранс. Но ненадолго: предельная откровенность, чуть ли не цинизм Квоты, его искренность, почти граничащая с резкостью, не давали права на мелочную подозрительность, на обидное недоверие; в конце концов грандиозная затея стоила риска. И если уж говорить начистоту, то Флоранс не могла устоять перед притягательной силой, заключавшейся в этой смеси таинственности и прямоты. Он владел искусством довести любую мысль до сухой и как бы отмытой четкости чертежа, и, хотя Флоранс сама себе в этом не признавалась, это его свойство и смущало и покоряло ее.
Как-то он вошел к ней в кабинет и с первого слова сказал:
– Идемте со мной.
Они шли медленно, бок о бок.
– Я должен вас научить по-новому смотреть на толпу, – сказал Квота. – Как вы ее видите?
– Когда как, – ответила Флоранс. – Если не вглядываться, то передо мной безликая масса. Но если обращать внимание на лица, то сразу замечаешь в каждом что-то свое, все люди очень разные…
– Плохо, – сказал Квота, – очень плохо. Срочно меняйте подход. Лицо человека, каждого человека в отдельности нам бесполезно. И наоборот, наше внимание должна привлекать толпа, которую надо уметь характеризовать. Вернее, классифицировать.
– Не понимаю, – призналась Флоранс.
– Я говорю, естественно, с точки зрения коммерции: ведь это единственная, годная для нас точка зрения, единственная, которая должна нас интересовать. Любой другой подход – это уже сантименты, так как неопределенность вредна. Запомните изречение непонятого писателя Конан Дойля: «Отдельные индивидуумы могут оставаться неразрешимыми ребусами, взятые в массе, они обретают определенность математических величин». Таков первый урок.
– Кому? Мне?
– Любому, кто намерен серьезно заниматься серьезными вещами. Математические величины – вот под каким углом вы должны отныне приучить себя видеть ваших соотечественников, и никак иначе. А что такое математическая величина? Это уже второй урок.
Они сделали несколько шагов молча, потом Квота снова заговорил:
– Кстати, нравы Тагуальпы значительно облегчают эту задачу. Вам сказочно повезло, ведь у вас в стране существует десять резко разграниченных классов. Это избавит вас от излишнего труда. Во многих государствах в этом смысле царит мерзейший беспорядок. Я сам видел, как во Франции, в Италии и даже в Англии богатые и бедные живут в одном и том же квартале, а иногда даже в одном и том же доме! Это усложняет дело. У вас же все по-иному. Возьмите, к примеру, три низших класса: неимущие, очень бедные и просто бедные. Известно, где они живут, где их искать. И однако, просто поразительно, что с ними делают, что делают с ними такие люди, как ваш дядя, как Спитерос, вернее, чего они с ними не делают! И впрямь невероятно!
Последние слова Квота произнес осуждающим тоном, и в голосе его одновременно послышались и насмешка, и презрение, и гнев.
– О, конечно, – продолжал он, – знаю, знаю, что мне возразят: мол, эта толпа неграмотных оборванцев нужна только для того, чтобы в случае необходимости черпать в ней запуганную, послушную дешевую рабочую силу; благодаря ей можно не повышать заработную плату, а следовательно, не понижать прибылей. Постоянное наличие армии безработных – лучший регулятор биржи труда. Вполне разумно. Однако забывают при этом, что безработные еще и лучшая армия в случае общественных беспорядков. А главное – забывают другое: предприниматели лишают себя огромной клиентуры, так как безработные не имеют покупательной способности. Логика тупиц! Ваши предприниматели отстали в своих воззрениях лет на полтораста!
Флоранс слушала Квоту с чувством огромного удовольствия. Этот человек высказывал вслух то, о чем она часто думала про себя, но не решалась сказать дяде, когда он в конце месяца ломал голову над тем, как свести концы с концами. Увеличить заработную плату во время экономического кризиса! Да она, видимо, с ума сошла? Вот что сказал бы ей дядя Самюэль.
– Заработная плата, – продолжал Квота, словно отвечая на ее мысли. – А что делают предприниматели в том случае, когда они под давлением обстоятельств вынуждены пойти на мизерное повышение заработка рабочим? Они тут же отбирают свои деньги, подняв цены на товары. Так проходит несколько недель, пока бедняги рабочие, чуть разбогатев, не растратят своих денег на самое необходимое и, войдя во вкус покупок, залезут в долги. Вот тут-то их и припирают к стенке. Нужно выплачивать взносы за взятые в кредит товары, и они уже боятся бастовать, следовательно, ничего не требуют и хотя бы временно вынуждены сидеть тихо. Великолепно. Придумано гениально. Но зачем же останавливаться на этом? До чего же убогое воображение у предпринимателей. Или им недосуг пошевелить мозгами и представить себе, что произойдет, если надбавка к заработной плате рабочих будет даваться не гомеопатическими дозами, а большими и неоднократно!
– Инфляция – вот что произойдет! – возразила Флоранс.
– Вы так полагаете?
– В короткий срок деньги обесценятся.
– Они будут стоить ровно столько, сколько можно будет на них купить. Все дело в другом: нужно, чтобы люди покупали, нужно заставить их тратить деньги. Деньги, лежащие в сундуке, ничего не стоят. Возьмите, к примеру, этого оборванца…
Беседуя таким образом, они уже добрели до района бедняков. Квота указал Флоранс на нищенски одетого индейца, который, однако, держался с чувством собственного достоинства.
– Вот дайте ему один песо. Кому, по-вашему, вы подадите милостыню? Ему? Ничего подобного. Булочнику, к которому он, надо полагать, побежит. Зачем же подавать милостыню, зачем его унижать? Оплачивайте работу этих бедняков, оплачивайте щедро, и булочник разбогатеет. А вот этот, взгляните-ка. – Квота кивнул на другого бедняка, плутоватого вида, у которого кожа была побелее. – Что сделает он с вашей подачкой? Спрячет деньги у себя в берлоге, которая будет сожжена после его смерти. И никто на этом ничего не выиграет. Ни булочник, ни общество. Итак, покончим со скупостью. Каким образом? Лишив деньги сами по себе всякой ценности, пока они не будут обменены на товары. Сведем их к ценности железнодорожного билета, годного в один конец. Разве кто-нибудь станет коллекционировать просроченные билеты на поезд? Следовательно, чтобы достигнуть нашей цели, в современном обществе есть лишь один способ: хорошо оплачивать труд людей, чтобы они могли покупать. Все мы живем за счет ближнего и все мы можем сказать: «Он тратит, следовательно, я существую». Держать неимущие классы в состоянии вынужденной бережливости – это преступление против общества. Даже с точки зрения нынешнего строя, который нуждается в сытом и мирном населении, в безвредных львах с полным желудком, с наманикюренными когтями.
Удовольствие, которое испытывала Флоранс в начале беседы, постепенно угасало, увяло по мере того, как она слушала Квоту. Она уже не знала, правильно ли понимает его, одобряет или порицает такое циничное отношение к нужде, даже если за этим и кроется стремление уничтожить ее. Флоранс улавливала, что слова Квоты отдают презрением, даже бесчеловечностью, хотя, честно говоря, сама еще не до конца понимала почему.
– Никаких иллюзий, дорогая моя, – продолжал Квота. – Во время чумы остается только одно: как-то приспособиться к мору, попытаться извлечь из этого зла добро, другими словами, проявлять милосердие, солидарность, самопожертвование. А что такое коммерция? Не будем обольщаться, коммерция – обман. Надо смотреть на веши трезво и постараться извлечь из обмана всю мыслимую выгоду.
