Михаил Осоргин - Собрание сочинений. Т. 2. Старинные рассказы
— Праволамский не удержался! Его одолела пагубная страсть. Он чувствует свое падение и сейчас же удаляется. Прощайте!
Он говорил о себе только в третьем лице. Он никогда не говорил просто — всегда языком торжественным, несколько актерским. И он никогда не говорил неправды — все самые фантастические его рассказы о себе и своих странствиях подтверждались. Было некому описать его жизнь. Но если бы нашелся охотник, — он не имел бы недостатка в самых изумительных картинах и в самых необычных приключениях для описания жизни поэта Праволамского.
* * *— Иди, иди!
Родившись на Волге, он в пути придерживается ее берегов. Летом бредет от города до города, высокий, длинноволосый, чудаковатый странник, где один, где в компании богомольцев и нищих, чувствующих в нем человека непростого, с чудной речью, со странными повадками. В городах он предпочитает искать удачи в одиночку и с особым прилежанием заходит в больницы:
— В городах есть разумные существа, которые отогревают бедняков и не отказывают Праволамскому в больничной койке, в порции щей, в кружке квасу. Эти разумные существа — врачи!
Больничная койка — отдых, но всегда кратковременный. Бродячий поэт здоров и не хочет никого обманывать. Отдохнув, он идет дальше.
Денег у него нет, — но «средства падают с небес, из рук добрых людей». Иной раз этих средств хватает, чтобы сократить путь пароходом. С малым узелком он располагается на корме, заводит дружбу с матросами, читает им стихи, рассказывает про чудеса столиц, не отказывается от плошки с наваристой ухой. Мимо бегут зеленые берега, деревушки, и сколь бы ни были новы эти места — все они поэту родные.
Волга сменяется Камой, желтая вода — живой сталью. Воздух хвойный и хмельной, картины природы четки и суровы. Легкий пароход догоняет арестантскую баржу; закованных людей везут туда же, куда поэт едет добровольно. Нет с собой бумаги у поэта Праволамского, — и он слагает в уме строфы о «свободе», как слагал их в лицее, но только тут речь об иной свободе, более драгоценной.
За Пермью — бесконечный Сибирский тракт, прорезавший еловые и пихтовые леса. Арестантов гонят партиями, — поэт идет налегке с высокой палкой странника, которую сам вырезал из стройного деревца на опушке. Сладок дух смолы, так сладок, что не вспоминается ни о каком Бахусе, и путник шагает радостно и бодро.
— Праволамский, иди, иди!
Деревни все реже, и с пропитаньем трудно. Но сибирский крестьянин добр к бродячему человеку; даже для беглых выставляют на крыльцо избы горшки с кашей. И работишка попадается — избы конопатить, драть лыко, пасти баранов. Праволамский готов на всякую работу.
Побывал и на приисках, работал и терпел все бедствия. Но заживался тут неохотно, чувствуя, что прииски — гибель для человека, наклонного к спиртному. Спаивают не одни приятели — сами хозяева спаивают. Так можно потерять совсем человеческий образ.
Так ходил он по городам и весям чудаком землепроходом, в больших городах заживался подольше, — пока терпели его «разумные существа», городские врачи, к которым он имел особое пристрастие. Мог бы где-нибудь и осесть, если бы не «вакхические увлечения» и если бы не «тайный голос». То — совершенным оборванцем, подлинной шпаной, то — «прикрытый мантией возможной цивилизации», никогда не забывая о своем высоком назначении — поэта.
На родине о нем забывали — пропал Праволамский! Проходили два-три года — и он появлялся вновь, то — обветренный российскими просторами, здоровый и веселый, то — жалким и слабым пропойцей.
В последний раз он появился в Ярославле в середине шестидесятых годов. Оказывается, пришел «из хладных гиперборейских стран, и по-прежнему все наг и нищ». Явился к доктору Пирожкову, старому знакомому и благодетелю. Тот его и не узнал сразу: пожилой человек с огромной седой бородой, в военном пальто, не по сезону холодном.
— Благородный человек! Ужель не узнаете поэта Праволамского! — И сжал доктора в могучих объятиях. — Ходил за счастьем. Вот судьба! Но, видно, нет для Праволамского счастья на земле!
И опять приютился на больничной койке, хоть и совсем здоровый, — до первого припадка «пагубной страсти».
Пожил недолго. Сидячему человеку слишком чувствительна горе-горькая жизнь — на ходу лучше. Решил пойти на Москву и в Питер. Кстати вспомнил, что в Питере вошел в славу другой ярославский поэт, Н. А. Некрасов:
— С ним, бывало, делил Праволамский дни юности…
По бедности и любви к пешему хождению — ушел дорогой апостолов. Дошел ли или не дошел — никаких о том известий не осталось. Только лет через десять узнали ярославские друзья, что поэт Праволамский умер.
Вспомнили о нем с приязнью: был человек беспутный, но честный и ненавязчивый. Никому зла не причинил, ни о ком плохо не отзывался.
Где-нибудь должна быть его могила. Где? А единственный памятник — его книжка, ставшая великой редкостью. Кто хранит стихи провинциального поэта? Да и кто их покупал? Верно, были перемолоты книжки на фабрике и превратились в оберточную бумагу.
* * *Не слыхали раньше фамилии Праволамского? Но ведь не слыхали и имен Гашукова, Свиблова — тоже ярославские поэты. А сколько губерний в России! И в каком городе не было своего поэта, кропавшего стихи в местной газете, иногда выпускавшего их и книжечкой.
Странниками были не все, — но редкий не приносил жертвы великому богу Бахусу. Гибли бездарные, гибли и таланты. Гибли, все же «с толпой не смешиваясь», настаивая и в хмелю на своем священном призвании. Одни посылали свои стихи в столичные издания — и годами ждали ответа. Другим везло безмерно — и стишок печатался в «Ниве» или на задворках иного иллюстрированного журнала. И тогда поэт гордо подымал голову: может быть, сколько тысяч людей прочитали в журнале его строчки! Может быть, кого-нибудь прошибла слеза, чье-нибудь сердце рванулось навстречу! А тут — скука и серость провинции, и никуда не вырвешься. Страдал — и прилеплялся грешными устами к божественному фиалу с драгоценным нектаром — опрокидывал шкалик в горькой судорогой сведенное горло.
Это все оттого, что звучит поэту тайный голос — иди, иди! — а куда пойдешь, когда счастья нет на земле для отмеченных святою печатью поэзии. Счастлив только тот, «кто малым доволен, в тишине знает прожить, от суетных волен мыслей». Счастлив обыватель, лире предпочитающий гармонику, призывов не слышащий, никуда не спешащий и тот же самый нектар потребляющий умеренно, малыми рюмками по большим праздникам.
ВЕЛИКИЙ КРЫСОЛОВ
Гаврила Дмитрич, дворянин на покое, сорок два года ошибался, думая, что призван быть гвардейцем, потом сельским хозяином, потом женатым человеком. Природная лень оказалась препятствием на всех этих поприщах, и на сорок третьем году он проживал на окраине Москвы в собственном доме праздным холостяком, не зная, чем заполнить день, и катастрофически прибывая в весе за счет живота.
Девятнадцатый век медленно перевалил за середину доплелся до Крымской кампании, спотыкнулся о Севастополь, перепугался герценовского «Колокола» и решил заняться вплотную великим реформами. Как раз в это время произошло и пробуждение Гаврилы Дмитрича к новой жизни, полной смысла и значения.
Он пробудился в подлинном смысле слова, и о том, как именно он пробудился, стоит рассказать. Но прежде — две генеалогические справки, без которых дальнейшее не будет понятно.
Род Гаврилы Дмитрича — чистейший русский: по отцу — от шведов, по матушке — от татар. И действительно, лицом Гаврила Дмитрич напоминал шведского эмигранта Рюрика, а животом — евроазийца Чингисхана. Потомки этих замечательных людей, соединившись законным браком в небольшом пятиглавом храме Успения, что в Путинках[267] (бледное золото куполов! чистые линии семнадцатого века!), — в кратчайший срок произвели на свет сына Гавриила.
Более путан, но также исследован до истоков род пасюка, рыжей крысы, на которую не всякая кошка пойдет войной. Пасюк прибыл из Индии или Персии во второй половине осьмнадцатого века. Длина тела 10 дюймов, чешуйчатого хвоста — 8 дюймов. Мех со спины коричневый или серовато-желтый, снизу беловатый. Уши голые, на треть длиннее головы. Пасюк — самая плодовитая и самая отчаянная крыса. Как и человек, она ест всякую гадость. Зимой не спит. Рожает по два-три раза в год по восемь — двадцать детенышей. Приехав из Индии или Персии, пасюк завоевал Европу, почти совершенно вытеснив крысу черную и все другие породы крыс, кроме интендантской и канцелярской. В народе за пасюком привились клички: гад, гнус, поганка и плюгава. В наши дни против пасюка выступил Пастеровский институт и еще до сих пор не признал себя побежденным, но, конечно, должен будет признать. Возможно, что пасюк завоюет весь мир и создаст в нем свою культуру.
