Герхарт Гауптман - Атлантида
— Отчего так, скажи мне?
— Нет там железа: кончился железный век! Не услышишь там, как грохочут машины, скрежещут колеса по рельсам; в небе птицы летают большие и малые — не слышно мощного гудения самолетов, и птицы к тому же не такие зловещие.
— Что-то я с того берега никаких птиц особенно не замечал, хотя, может, ты и прав, я обыкновенно кручусь у самого берега.
Огоньки принялись тут скакать и метаться, хохотать, веселиться, а потом спросили перевозчика:
— Что это старец такое говорил?
А потом они весьма бестактно ляпнули:
— Что ж из того?! Это были не птицы, а просто видения.
Перевозчик добрался как раз до середины потока, опустил он шест в воду, доставал тот ему только до плеча, опираясь на него изо всех сил, смог перевозчик с трудом миновать стремнину.
— Есть ли у тебя знакомые на том берегу? Будут ли рады они тебя видеть? — продолжал он расспрашивать старца.
— Многих там я увижу, и, конечно же, будут рады они встретиться со мною, нет сомнения в том.
— Но ведь это надежда, которая может быть обманчивой. Старое обрело там теперь новые формы. Ведь недаром говорят — что город, то норов.
Назову я старца Теофрастом.
Вот приткнулся челн к берегу — хотя нет, незаметно было вовсе это соприкосновение, — и пошел Теофраст вперед, не разбирая пути-дороги. Было легче ему идти, чем на том берегу. Ярче были краски и цвета вокруг, хоть и стали они более размытыми, расплывчатыми. Я уже начинаю подумывать о том, не полететь ли мне просто, чем вот так мерить эту землю шаг за шагом.
Место, по которому он шел, было равниною зеленой. Шел вперед он безо всякой цели, не был мужем он целенаправленным. Все вокруг заливал неясный, призрачный свет, и никто не знал, откуда он берется. Теофраст был уверен, что причина тому не светило небесное, вроде солнца, а быть может, и сам он есть источник сумеречного света — мысль сия не давала ему покоя.
Вскоре убедился он в правоте своей, когда понял, что может включиться в бесконечный процесс творения. Стоило ему подумать о льве, как уже царь зверей с желтой гривой шагает подле него: несомненно, раньше его здесь не было. К собакам Теофраст был привычен, много доводилось ему в жизни с ними встречаться. Вот еще давеча подкормил он неказистую дворнягу паромщика; но соседство льва было для него непривычным и вызывало тоску. Лев не уходил. Попытки отвлечь его не увенчались успехом.
Несомненно, хищник проявлял привязанность к своему создателю; вполне возможно, эта привязанность доходила до любви, хотя, впрочем, Теофраста это нимало не радовало, соседство льва по-прежнему было непривычным.
Теофраст старался подбодрить себя: в этой стране предстоит еще ко многому привыкнуть — так говорил ему внутренний голос. А потом, вокруг — приятный ландшафт, холмы и склоны, деревья и кусты, озера и ручейки, все открылось ему доверчиво и кротко, как в садах Эдема. Где еще мог появиться такой ручной, человеколюбивый лев? А может быть, подумал он, я в раю?
Так размышлял он и не заметил, как очутился средь темных скальных дубов; гигантские стволы, гигантские верхушки, и лет им сколько — не счесть, — лев был по-прежнему рядом, и вдруг что-то коснулось его головы. Будь он на той стороне реки, он испугался бы необычайно: прямо над ним появилась голова зеленой змеи, а длинное тело, кольцо к кольцу, обвивало черную корявую ветвь. Как уж говорилось, не испугался Теофраст ничуть, только застыл от изумления, и тут у него непроизвольно вырвался вопрос:
— Не ты ли тот самый змий, что в саду Эдема искусил Еву и обрек Адама на страдания?
— Угадал, верно, — ответствовала змея, — это я. Правда, я и самое себя обрекла на страдания.
Замолчала она после этого, да и не нужно было говорить ничего, чтобы странник ее понял. Знаю я, подумал он, ей не надо говорить, чтобы быть услышанной! Знаю я, ты ведь как дома — и тут, и там.
— Да, — послышалось шипение, — только третьего мне не дано.
Теофраст решил, что отдыхать в компании со змеей — не так уж и плохо. Прекрасная рептилия была того же мнения. Неподалеку стояла маленькая бронзовая нимфа, оберегавшая кристальную воду ручья, что пробивался из скалы и падал в гранитную чашу, откуда, пенясь и бурля, он мчался вдаль. Лев тут же утолил жажду, а господин его уселся поудобнее, опустив на землю кожаную суму, из которой он время от времени доставал себе что-нибудь поесть.
Кто же был, собственно, этот Теофраст?
Даже он сам не в состоянии был дать ответ. Если верить отражению, которое появилось, когда он склонился над гранитной чашей, то был он пилигримом в рясе и с посохом.
Быть может, странствовал он уже лет восемьдесят или больше. Был тот путь — путем познания, говорил он сам себе, понял он недавно это, хотя странствовал он все от места к месту, шел от цели к цели, а по сути — безо всякой цели.
И когда попался ему на глаза лев, что рычал свирепо, и по морде видно было — поиграть зверю хочется, тут подумалось ему: «А может быть, ты невидимкою все время шел подле меня? Мне должно, вероятно, любить тебя, оттого что так силен ты и могуч и при этом столь необходим страннику; он наслаждается твоей привязанностью и любовью, но вдруг тебе захочется его погладить, приласкать, а лапою своей могучей ты ведь можешь его убить! Быть может, странствуем мы так уже десятилетия, неразлучные, соединенные любовью — но страх в ее основе, коль скоро речь заходит о моей любви».
Зеленая змея медленно сползла с корявой ветви скального дуба. И слышал странник, как она шипит и шепчет. Шепчет тысячи разных слов, но память удерживает лишь самое малое. Ясно только одно — ей нравится, что он здесь. Пока он завтракал, он смог ее получше разглядеть — она лежала, свернувшись кольцами, в траве подле него. Глаза ее рубином отливали, а кожа напоминала опал, чешуйки же сверкали и переливались, отбрасывая блики всех цветов. И вдруг волна прошла по телу от хвоста до головы, извиваться стала змея, как будто далекое море влияло не только на окраску тела, но и на его движения.
Змее, казалось, вполне достаточно было лишь созерцать спокойно то, как жует ее владыка, ну а у льва тут разыгрался аппетит. Это выглядело так, будто он, жадно заглядывающий своему господину в рот, наслаждается вместе с ним каждым кусочком. Когда ж едок сложил остатки пищи в потрепанную суму, казалось, что и лев насытился уже вполне. Он вымыл морду лапой, как делают обыкновенно кошки. Ну а когда его хозяин вознамерился утолить жажду, лев прыгнул прямо в ручеек и с храпом, фырканьем стал лакать из той гранитной чаши.
Теофраст не мог не заметить, что между змеею и львом зародилась любовь. И в ее основе опять был страх. Нередко пышногривый лев оборачивался на нее, как будто ему недоставало ее влияния или даже приказа для того, чтобы двигаться дальше. Странствие — вот удел пилигрима, и Теофраст намерен был уже продолжить путь, но задержался, и причиною тому служило появление огоньков, что вышли из зарослей жимолости.
Странные начали происходить с ними изменения, и было это связано со змеею: чем ближе подходили огоньки к ней, тем слабее мерцал их огонь, это напоминало агонию.
— Мальчики, — услышал пилигрим слова змеи, — вам нечего здесь делать. Вы суетесь в чужой огород. Ваше место на том берегу.
— Ах, матушка, — воскликнули они, — если уж этому (они имели в виду пилигрима) дозволено быть здесь и ты его даже весьма привечаешь, то уж не отталкивай детей своих! Мы знаем, что есть добро и зло, ведь мы вкусили плодов древа познания. Кроме того, тебе хорошо известно, что именно на этом берегу в сотне миль отсюда мы воздвигли храм высшего познания, а в нем — крематорий. Тысячи огоньков несут там свою службу. Усердно трудятся они день и ночь, сжигают человеческую глупость, обращая ее в пепел. Скоро они и мы станем как боги!
Едва только огоньки закончили свои бредовые речи, каковые произносили они all'unisono,[160] как поднялся лев на задние лапы, сделал мощный прыжок и прибил болтунов сильным ударом передних лап.
Но последствия этой выходки были отнюдь не печальными, напротив — веселыми. Вместо двух болтунов, которые вовсе не умерли, теперь появилось целых четыре болтуна, и они, нимало не смущенные поведением льва, стояли теперь и посматривали на всех весьма отчужденно. И в этом их отчуждении сквозило плохо скрываемое высокомерие.
Если змея сопровождала это действо своеобразным шипением, которое, по-видимому, означало смех, то пилигрим просто расхохотался от всего сердца. Оттого что понял он — могучий царь зверей не в силах одолеть одним ударом огоньков.
«Я как-то не думал, — сказал он сам себе, собираясь меж тем в путь, — что огоньки могут проказничать и шкодить повсюду, как на том берегу, так и на этом».
— Какие неглубокие мысли, — сказал один из огоньков, как будто он услышал те слова. — Будучи нашим дядюшкой, ты мог бы быть, конечно, лучше осведомлен. Только не воображай, что сам ты не огонек: ты был и остаешься одного с нами роду-племени.
