Герхарт Гауптман - Атлантида
Марихен била дрожь, казалось, она потеряла дар речи.
— Ох, господи, боже мой, ох… — только и смогла она проговорить.
— Да что, что случилось-то? Вот трусиха! Говори скорей, господи, да говори же ты!
— Там… Там… — выдохнула жена, — я слышала, правда, слышала… Там вода! Открытая вода!
Он напряженно прислушался.
— Ничего не слыхать!
— Я видела, правда, видела… Совсем ясно видела… Прямо вот тут… Правда!
Кильблок старался проникнуть взглядом сквозь черную мглу — безуспешно. Он точно ослеп и напрасно силился разглядеть хоть что-нибудь пустыми глазницами.
— Ничего не вижу.
— Да ведь и пахнет водой! — Жена немного успокоилась.
Кильблок сказал, что все это ей просто приснилось, однако сам он чувствовал, как страх его растет.
Густавхен спал.
Кильблок медленно тронулся с места, но тут жена в смертельном страхе изо всех сил вцепилась в него, повисла, упираясь руками и ногами. Сквозь слезы она умоляла мужа вернуться назад, но он не остановился, и тогда Марихен окончательно лишилась разума.
— Провалимся мы, провалимся! — всхлипывала она.
Терпение Кильблока лопнуло. Он напустился на жену с руганью: только она будет виновата со своим окаянным вытьем, если они все втроем утонут. Лучше пусть умолкнет немедленно, иначе — не будь он Кильблок — он бросит ее здесь одну посреди озера, а сам уедет. Но и это не помогало, тут уж и Кильблок потерял соображение и понес околесицу. К тому же теперь он действительно не знал, куда ехать. Но там, где они стояли, лед казался хрупким и ненадежным. Напрасно старался Кильблок подавить дикий страх, все более и более овладевавший им. Всевозможные видения теснились в его мозгу, он дрожал, задыхаясь бормотал молитвы — неужели это и вправду конец? Нынче в порфире, а завтра в могиле — он никогда не вдумывался в эти слова. Нынче в порфире, завтра в могиле… Завтра — в могиле… В могиле?.. До сих пор он не мог этого понять, и вот теперь… Нет! Нет!
Леденящий ужас охватил Кильблока, он повернул сани, разбежался, собрав все силы для последнего мощного рывка — спастись, любой ценой спастись! И… всплеск, брызги — забурлила, взметнулась толща воды… Сознание его померкло.
Спустя миг он понял, что попал в незамерзающую полынью. Его могучее тело билось в черной воде, он с нечеловеческим напряжением сил боролся с ледяными потоками, наконец он почувствовал, что может дышать.
Крик вырвался у него из груди и замер вдалеке, другой, третий… Пусть разорвутся легкие, горло, пусть — он сам испугался своего крика, но кричал, ревел, как зверь.
— На помощь, спасите, тонем! На помощь!
Вода захлестнула его, захлебнулся и крик; он снова вынырнул на поверхность, снова закричал.
Не переставая кричать, он поднял руку в поисках хоть какой-нибудь опоры — все напрасно, он снова с головой ушел под воду. Когда вновь удалось выбраться, вокруг было светло. Слева в двух-трех метрах шла кромка льда, широким полукругом огибавшая полынью. Он попытался к ней приблизиться. Вновь вода сомкнулась над его головой, но в конце концов он схватился за лед, пальцы сорвались, он схватился снова, впился в лед, словно звериными когтями, подтянулся ближе. Его плечи чуть поднимались над водой, расширившиеся от ужаса глаза оказались над самым льдом, который теперь опять сверкал ослепительной белизной в лунном свете. Вон же, вон его дом, а дальше деревня, а там — неужели правда?.. Огни, фонари… Спасение! Снова разнесся в ночи его крик.
Он напряженно вслушивался.
С небесной вышины сорвался далекий звук. Это дикие гуси пролетали под высоким звездным сводом, вот промелькнули они вереницей черных точек на диске луны. Он слышал, как тяжело колышется, бурлит за спиной вода. Потоки поднимались со дна, он чувствовал, как стынет в жилах кровь, страшился посмотреть назад и все же повернул голову. Клокочущая темная масса вскипала, накатывала и вновь уходила вглубь. Башмачок, рука, меховая шапка показались там и исчезли. Все выше, выше подступало оно, он хотел схватить это, но оно отхлынуло.
Миг смертельного ужаса и — безумный смех. Он чувствовал, как Оно хватает его, вот схватило за ноги, сдавило колени, вот Оно поднялось к сердцу… Его глаза остекленели, пальцы разжались… Он погружался… Глухой далекий гул… Вихрь мыслей, видений и — смерть.
Крик о помощи услышали в деревне.
Рыбаки и рабочие сбежались к месту, где произошло несчастье. Спустя час удалось вытащить на лед тело ребенка. По его возрасту заключили, что утонул, должно быть, и кто-то из взрослых.
Дальнейшие поиски ничего не дали, тогда один из рыбаков сказал, что нужно забросить сети. И сетями, уже около трех часов ночи, вытащили тела молодых супругов.
И вот веселый парусный мастер лежал с искаженным распухшим лицом, и его угасший взор был словно бы с укором устремлен в небеса, он словно бы обвинял судьбу в коварстве. С его одежды лилась вода, из карманов натекли черные лужи. Когда его укладывали на носилки, на лед из карманов высыпалась пригоршня медяков.
Три мертвые тела были опознаны и доставлены к дому Кильблока.
Дверь оказалась запертой, в окнах не горел свет. В доме лаяла собака, но, сколько ни стучали, никто не отворил. Один рыбак пробрался через окно в темную горницу, его фонарь слабо осветил помещение — все было пусто. Под несмолкающий лай маленькой коричневой собачки рыбак прошел, громко шаркая мокрыми сапогами, через комнату к низкой дверке, которую, не долго думая, вышиб. Удивленный возглас вырвался у него.
Посреди темного закутка сидела древняя старуха, она задремала, склонившись над зеленым ящиком, который открытым стоял перед ней на полу и был полон золотых, серебряных и медных монет. Правую руку старуха глубоко запустила в эту кучу денег, левой подпирала щеку. От жалкого фитилька догоравшей лампы над ее головой с редкими волосами струился тусклый сумрачный свет.
СКАЗКА
В сказке веймарского Олимпийца[159] повествуется сначала о реке скорби — я бы назвал ее вернее бурным потоком, — об одном старце-лодочнике, в котором угадывается нечто тождественное веймарцу, и о двух очаровательных юношах, точнее о блуждающих или, как еще говорят, о мерцающих огоньках.
Эти три образа, конечно же, бессмертны, подобно тому как бессмертна земля, коей обитателями они являются, как бессмертна та бурная река и тот челн.
И вот однажды все повторилось снова, так, как было в той сказке: перевозчик, устав от тягот прошедшего дня, лежал в своей хижине и спал, под утро разбудили его те самые молодые люди, они, дескать, спешат — разве блуждающие огоньки могут что-нибудь делать без спешки? — и хотят поскорее перебраться на тот берег, — странно было бы, если бы они не хотели этого, согласился он на те уговоры и перевез их через реку.
И на сей раз непоседы принялись озорничать, того и гляди утлое суденышко перевернется. И, как прежде, рассмеялись они звонко, когда мудрый старец попытался их урезонить, мол, не ко времени затеяли они свои проказы. И вот, когда был челнок уже на середине реки, услышали они, как им вслед кричит кто-то, просит захватить с собой. Недовольны были огоньки тем, что повернул свой челн перевозчик к берегу и взял древнего седовласого старца, тот ему сунул мелкую монетку и, ни слова не сказав, сел в лодку. Показался этот старец огонькам чудаком каким-то, и чудачество сие нашли они весьма потешным. И действительно, одет он был совсем не по моде, не то что сами огоньки, ноги босы-голы, вместо платья подобающего — ряса какая-то, траченная молью, тараканами попорченная. По лицу его видно было, что давненько обходился он без цирюльника, и являл собою старец этакий живой анахронизм, и казалось даже — так решили по крайней мере его спутники-балагуры, — что немножко не все у него дома, да и дома-то, пожалуй, нет ни на том берегу, ни на этом.
Так вот плыл тот челн по течению, плавно, мерно катились волны, и завязалась между старцем и перевозчиком беседа. Непонятна она была огонькам, шла беседа та на языке им вовсе неведомом, это злило их необычайно и разжигало любопытство; но как ни крути, не дано им было той речи понять. И действительно, было в той беседе, судя по всему, много загадочного и неясного:
— Что, уже подошло время? — спросил перевозчик.
— Да, — отвечал старец.
— Тебя это печалит? — снова вопрос перевозчика.
— И да, и нет, — был ответ странника.
— Но ведь знаешь, и господь Бог, не ведающий страданий, должен отказаться от счастья.
— Что думаешь обрести ты на том берегу?
— Ах да, ведь с нами еще и огоньки.
— Похоже на то, что им весь мир дом родной.
— Думаю, что да. Единственное, что утешает, — они ведь повсюду излучают свет. Хотя мне самому полезнее целительный воздух, который разливается повсюду в той стране.
— Отчего так, скажи мне?
— Нет там железа: кончился железный век! Не услышишь там, как грохочут машины, скрежещут колеса по рельсам; в небе птицы летают большие и малые — не слышно мощного гудения самолетов, и птицы к тому же не такие зловещие.
