Борис Житков - Виктор Вавич
- А городовые с охраной? - и Танечка прищурилась на Андрея Степановича.
- О городовых мы сейчас поговорим, - лекционным тоном произнес Андрей Степанович и отмахнул со лба волосы. - Так вот-с.. - он прихлопнул по листу, - и эту конституцию надо использовать. Для этого около выборов должна быть построена организация, партии иначе говоря, избирательные партии, - нажал голосом Тиктин, - с определенной программой, принципами и так далее. Теперь прошу внимания!
Тиктин снял с листа руку и поправил пенсне
- Это проект пока. - Глянул поверх пенсне на Таню - Вот-с Самодержавность народа. Нет! виноват: Правовое самодержавие народа
Воля народа,
Cчастье его,
Свет и свобода
Прежде всего
Бальмонт... Когда обеспечены основные права гражданина и этим поддерживается законность в государстве, народоправство делается правовым. Самодержавие народа в издании им для себя законов, то есть во власти зако-но-дательной, - Тиктин глянул на жену, на Таню.
- Ну-ну! - и Таня стукнула каблучком под столом
- Законы, которые определяют форму правления, права властей, учреждений, их обязанности и взаимные отношения называются основными или конституцией. Она устанавливается на долгое время, и все остальные законы должны вытекать из нее. Таким образом, всякое свободное, - громко прочел это слово Тиктин, - государство должно быть правовым, а следовательно, и кон-сти-ту-ционным
И он хлопнул ладонью по листу
- Хорошо, хорошо, а дальше! Дальше-то что?
- Свобода слова! И печати, - Тиктин ткнул Таню глазами, - является прямым следствием признания свободы совести
- Слушайте! Перейдемте туда, - сказала Анна Григорьевна, - а то здесь сейчас накрывать будут
- Нельзя минуточку? - досадливо сморщился Тиктин.
- Ведь смотри сколько, - Анна Григорьевна поддела пальцем листы
- Эх! Ну ладно! - Тиктин сбросил пенсне, подобрал листы и, не глядя ни на кого, прошел в кабинет, запер за собой дверь.
- Ну, я пойду! - и Таня встала. - Спасибо, только что пила. Честное слово.
Рыбкой
ВИКТОР качнулся и толкнул Фроську.
- Спит? Свет, говоришь, горит? Фроська сдергивала рукава шинели.
- Папаша? Какой папаша? А! Приехал?
Виктор раскидистой походкой пошел по коридору, повернул лихо ручку, распахнул дверь, шагнул и качался, держась за ручку
Петр Саввич сидел у Груниной постели, подобрал ноги под стул и аккуратно переплел руки на груди
Он минуту глядел на Виктора и молча, с улыбкой кивал головой
- Здрасс-сте - Виктор все еще боялся отпустить дверь Петр Саввич поднялся и протянул обе руки, зашагал к Виктору
- Здравствуй, здравствуй! По письму по твоему прикатил! - он положил Викторову руку к себе на ладонь, а другой прихлопнул с размаху. Сунулся поцеловаться. Но Виктора качнуло назад. Поцелуй не вышел Груня спускала ноги с кровати В желтом капоте Исподлобья глядела на Виктора, на отца.
- Откуда же? - и Петр Саввич выпустил Викторову руку - Гуляли? - и шаг отступил назад
- Чай пить будешь? - Груня смотрела в стену на ходу
- А непременно, не-непременно. Очень рад. С начальством, - сказал Вавич, когда Груня вышла, и моргнул бровями.
- Да-да, - говорил Петр Саввич торопливым голоском, - знаю, знаю. Это уж как же Не откажешься тут. Тут уж конечно. Куда деться?
- Хочешь служить, - вдруг громко вышло у Виктора, - и другим хочешь дать служить, - Виктор с закрытыми глазами наклонил голову, - так уж, - и он вдруг строго глянул на старика, - не отказы-вайся! - и Виктор помахал пальцем перед носом у Петра Саввича. Даже чуть хлопнул по кончику. - Служить надо уметь, - говорил Виктор в столовой, откинулся на кресле. И вдруг глянул на Груню. Груня тяжелыми глазами глядела из-за медного чайника с того конца стола. - А чего? - Виктор подкинул подбородком на Груню. - Теперь, голубушка, уметь надо. А не шляпой... какой.
Петр Саввич покачивался на стуле и тер в такт коленки. Он глядел на Виктора и мигал меленько.
- Пей да ложись, лучше будет, - сказала хмуро Груня, - наслужился. - Груня запахнула крепче желтый капот, встала, вышла из комнаты.
Петр Саввич поднял брови и чуть дернулся головой за Груней и скорей замигал на Виктора. Нагнулся.
- Женщины не понимают, - прошептал Петр Саввич.
- А чего там? - громко говорил Виктор. - Очень просто. Вон пять человек городового охраняют, а я один... один хочу. - Виктор сел в кресле боком. - А почему охрана - понятно: запросили городовых-то! Ах, грабят! Ах, режут! Ой, гевалт! - кричал Виктор. - Что? Не вкусно? Пожалуйста - вот вам городовые, так умейте беречь. А то бьют, как баранов, на каждом углу, а все смотрят. Когда вот жидов стали бить, так "ой-вей, где городовой?" Городовой пусть ото всего... ото всего народа пусть заслонит, - и Виктор растопырил руки. - А когда городовых стреляют, так это так и надо! Кто ж за городового-то! - орал Виктор.
Он встал. За спиной Фроська затворила дверь из коридора.
- Спит как бы, быть может, мешали, - сказал Сорокин шепотом.
- Спать? А сейчас спросим! - и Виктор криво застукал в дверь - к Груне.
У Груни было темно.
- Мешаем? Спать, спрашиваю, мешаем? - громко, с треском спрашивал Виктор.
Никто из темноты не ответил.
- Как угодно-с! - Виктор повернул назад, дернул дверь. Дверь отскочила назад, возился, запирал. А тут Петр Саввич все шепотком:
- Да и мне с дороги... того, ко сну, что ли, вроде. Виктор еще раз дернул дверь:
- Как угодно-с.
Он сел на свое место. Петра Саввича не было.
- Как угодно-с, - сказал вполголоса Виктор один в столовой и вытащил толстую папиросу "Реноме". И звенело в ушах.
- А и черт с вами, - громко сказал Виктор в пустой комнате, подцепил двумя пальцами графинчик, опрокинул горчицу и пошел к себе. Свет так и оставил гореть. - Пожалуйста, не мое это дело.
Он зажег свет у себя и стал пристраивать на стол графинчик, и вдруг письмо. Нитяным незнакомым почерком адрес. А черт с ней - просительница. Виктор сел в кресло. А как она, Женя-то! На диване ловил, а она рыбкой - раз! раз! Наши не могут, наши коровы.
- Хоть дои! - сказал вслух Виктор. - Доить впору. - И вспомнил, каким весом прошла Груня в желтом капоте. - А ты рыбкой, - шептал Вавич. И вдруг страшно стало, что Сеньковский разболтает. А не от нее ли письмо? А вдруг? И Виктор схватил конверт и быстро вскрыл.
Ровными паутинными буквами крупно записан лист.
"Дорогой Виктор, Витя, дитя мое родное. Не удивляйся, это мама тебе пишет. У нас несчастье. Я встала, а Тая слегла. Да и не слегла даже, а хуже того, в больнице она сейчас в земской, в психиатрическом, во втором женском отделении. Я хожу каждый день - пять верст туда, знаешь. И кто говорит - нервное, кто - психическое на почве потрясений. У нас в театре избивали статистиков и даже гимназистов, безобразная у нас полиция, и Тая была в театре, чуть не сгорели все, только ее спас, помнишь, музыкант Илья Соломонович господин Израильсон. И теперь я не знаю, что будет. Отец не знает, что я тебе пишу. Ужас, что тут было. Всех воров из тюрьмы напустили на людей, и много невинных жертв. И он теперь твоего имени слышать не может. А она, говорят, все этим музыкантом бредит, а он еврей, да и кому нужно сумасшедшую и даже больную милую мою, дорогую мою, Таечку мою бедную. Он очень хороший, и я его всем русским нашим в пример, и мы должны за него век Бога молить. Один доктор, Герасимов, может, помнишь, старичок, говорил, что, может быть, все пройдет, если ей замуж выйти. Что бывало такое. У нежных людей даже просто от любви бывает такое, а потом проходит, если все хорошо. Меня к ней сейчас не пускают, я ее раз издали видала, милую мою, бедную. Ах, Витя, был бы ты с нами, может быть, всего бы этого не было Целую тебя, родной мой, крепко. Может, ты бросишь это и сюда куда-нибудь, хоть на почту, он простит. Он ведь какой хороший у нас.
Твоя мама.
Какое исцеление-то мое горькое".
Виктор запыхался, пока читал письмо. Он оглянулся опасливо, не видал ли кто. На цыпочках вышел в столовую, погасил свет, запер дверь на ключ и снова стал читать, чтоб лучше расслышать буквы.
Канавка
САНЬКА обгородил воском канавку на стальном квадрате. Канавку в виде буквы Т. Спросят - оригинальная доска на двери, выжигаю буквы. В канавку налил царской водки. И вздрагивала рука, когда лил, в голове виделось: ночь, потайные фонарики, шепотом, и страшно, а им все равно, и чья-то воля держит, и нельзя уйти, ноги дрожат, как тогда на лестнице в медицинском. И не уголовщина, конечно, не уголовщина, коли Алешка. Именно потому и не уголовщина, что прожигать. У воров специалисты-взломщики, отмычники. Да почему непременно меня попросят? Не решусь отказаться. Санька ясно представил, как Алешка скажет: поможешь, что ли? И непременно равнодушно придется сказать: отчего ж, можно. Ведь из трусости только можно отказать, потому что, наверное, на революционные цели.
