Иван Гончаров - Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том I.
– Что за вздор? Я ничего не понимаю, – сказал Петр Иваныч, глядя на лоскуток.
– А вот, вглядитесь.
30 Александр поднес бумажку к глазам дяди. Вдруг лицо Петра Иваныча потемнело.
– Отдай! отдай, Александр! – закричал он торопливо и хотел схватить лоскуток. Но Александр проворно отдернул руку. Лизавета Александровна с любопытством смотрела на них.
– Нет, дядюшка, не отдам, – говорил Александр, – пока не сознаетесь здесь, при тетушке, что и вы когда-то любили, как я, как все… Или иначе этот документ передастся в ее руки, в вечный упрек вам.
40 – Варвар! – закричал Петр Иваныч, – что ты делаешь со мной?
– Вы не хотите?
– Ну, ну: любил. Подай.
– Нет, позвольте, что вы бесновались, ревновали?
465
– Ну ревновал, бесновался… – говорил, морщась, Петр Иваныч.
– Плакали?
– Нет, не плакал.
– Неправда! я слышал от тетушки: признавайтесь.
– Язык не ворочается, Александр: вот разве теперь заплачу.
– Ma tante! извольте документ.
– Покажите, что это такое? – спросила она, протягивая
10 руку.
– Плакал, плакал! Подай! – отчаянно возопил Петр Иваныч.
– Над озером?
– Над озером.
– И рвали желтые цветы?
– Рвал. Ну тебя совсем! Подай!
– Нет, не всё: дайте честное слово, что вы предадите вечному забвению мои глупости и перестанете колоть мне ими глаза.
20 – Честное слово.
Александр отдал лоскуток. Петр Иваныч схватил его, зажег спичку и тут же сжег бумажку.
– Скажите мне, по крайней мере, что это такое? – спросила Лизавета Александровна.
– Нет, милая, этого и на Страшном суде не скажу, – отвечал Петр Иваныч. – Да неужели я писал это? Быть не может…
– Вы, дядюшка! – перебил Александр. – Я, пожалуй, скажу, что тут написано: я наизусть знаю: «Ангел, обожаемая мною…»
30 – Александр! Навек поссоримся! – закричал Петр Иваныч сердито.
– Краснеют, как преступления, – и чего! – сказала Лизавета Александровна, – первой, нежной любви.
Она пожала плечами и отвернулась от них.
– В этой любви так много… глупого, – сказал Петр Иваныч мягко, вкрадчиво. – Вот у нас с тобой и помину не было об искренних излияниях, о цветах, о прогулках при луне… а ведь ты любишь же меня…
– Да, я очень… привыкла к тебе, – рассеянно отвечала
40 Лизавета Александровна.
Петр Иваныч начал в задумчивости гладить бакенбарды.
– Что, дядюшка, – спросил Александр шепотом, – это так и надо?
Петр Иваныч мигнул ему, как будто говоря: «Молчи».
466
– Петру Иванычу простительно так думать и поступать, – сказала Лизавета Александровна, – он давно такой, и никто, я думаю, не знал его другим; а от вас, Александр, я не ожидала этой перемены…
Она вздохнула.
– О чем вы вздохнули, ma tante? – спросил он.
– О прежнем Александре, – отвечала она.
– Неужели вы желали бы, ma tante, чтоб я остался таким, каким был лет десять назад? – возразил Александр. – Дядюшка правду говорит, что эта глупая
10 мечтательность…
Лицо Петра Иваныча начало свирепеть. Александр замолчал.
– Нет, не таким, – отвечала Лизавета Александровна, – как десять лет, а как четыре года назад: помните, какое письмо вы написали ко мне из деревни? Как вы хороши были там!
– Я, кажется, тоже мечтал там, – сказал Александр.
– Нет, не мечтали. Там вы поняли, растолковали себе
20 жизнь; там вы были прекрасны, благородны, умны… Зачем не остались такими? Зачем это было только на словах, на бумаге, а не на деле? Это прекрасное мелькнуло, как солнце из-за туч, – на одну минуту…
– Вы хотите сказать, ma tante, что теперь я… не умен и… не благороден…
– Боже сохрани! нет! Но теперь вы умны и благородны… по-другому, не по-моему…
– Что делать, ma tante? – сказал с громким вздохом Александр, – век такой. Я иду наравне с веком: нельзя
30 же отставать! Вот я сошлюсь на дядюшку, приведу его слова…
– Александр! – свирепо сказал Петр Иваныч, – пойдем на минуту ко мне в кабинет: мне нужно сказать тебе одно слово.
Они пришли в кабинет.
– Что это за страсть пришла тебе сегодня ссылаться на меня? – сказал Петр Иваныч. – Ты видишь, в каком положении жена?
– Что такое? – с испугом спросил Александр.
40 – Ты ничего не замечаешь? А то, что я бросаю службу, дела – всё, и еду с ней в Италию.
– Что вы, дядюшка? – в изумлении воскликнул Александр, – ведь вам нынешний год следует в тайные советники…
467
– Да видишь: тайная советница-то плоха…
Он раза три задумчиво прошелся взад и вперед по комнате.
– Нет, – сказал он, – моя карьера кончена! Дело сделано: судьба не велит идти дальше… пусть! – Он махнул рукой.
– Поговорим лучше о тебе, – сказал он, – ты, кажется, идешь по моим следам…
– Приятно бы, дядюшка! – прибавил Александр.
10 – Да! – продолжал Петр Иваныч, – в тридцать с небольшим лет – коллежский советник, хорошее казенное содержание, посторонними трудами заработываешь много денег да еще вовремя женишься на богатой… Да, Адуевы делают свое дело! Ты весь в меня, только недостает боли в пояснице…
– Да уж иногда колет… – сказал Александр, дотронувшись до спины.
– Всё это прекрасно, разумеется кроме боли в пояснице, – продолжал Петр Иваныч, – я, признаюсь, не
20 думал, чтоб из тебя вышло что-нибудь путное, когда ты приехал сюда. Ты всё забирал себе в голову замогильные вопросы, улетал в небеса… но всё прошло – и слава Богу! Я сказал бы тебе: продолжай идти во всем по моим следам, только…
– Только что, дядюшка?
– Так… я хотел бы тебе дать несколько советов… насчет будущей твоей жены…
– Что такое? это любопытно.
– Да нет! – продолжал Петр Иваныч, помолчав, -
30 боюсь, как бы хуже не наделать. Делай, как знаешь сам: авось догадаешься… Поговорим лучше о твоей женитьбе. Говорят, у твоей невесты двести тысяч приданого – правда ли!
– Да, двести отец дает да сто от матери осталось.
– Так это триста! – закричал Петр Иваныч почти с испугом.
– Да еще он сегодня сказал, что все свои пятьсот душ отдает нам теперь же в полное распоряжение, с тем чтоб выплачивать ему восемь тысяч ежегодно. Жить будем
40 вместе.
Петр Иваныч вскочил с кресел с несвойственною ему живостью.
– Постой, постой! – сказал он, – ты оглушил меня: так ли я слышал? повтори, сколько?
468
– Пятьсот душ и триста тысяч денег… – повторил Александр.
– Ты… не шутишь?
– Какие шутки, дядюшка?
– И имение… не заложено? – спросил Петр Иваныч тихо, не двигаясь с места.
– Нет.
Дядя, скрестив руки на груди, смотрел несколько минут с уважением на племянника.
10 – И карьера, и фортуна! – говорил он почти про себя, любуясь им. – И какая фортуна! и вдруг! всё! всё!.. Александр! – гордо, торжественно прибавил он, – ты моя кровь, ты – Адуев! Так и быть, обними меня!
И они обнялись.
– Это в первый раз, дядюшка! – сказал Александр.
– И в последний! – отвечал Петр Иваныч, – это необыкновенный случай. Ну неужели тебе и теперь не нужно презренного металла? Обратись же ко мне хоть однажды.
20 – Ах! нужно, дядюшка: издержек множество. Если вы можете дать десять-пятнадцать тысяч…
– Насилу, в первый раз! – провозгласил Петр Иваныч.
– И в последний, дядюшка: это необыкновенный случай! – сказал Александр.
469
К странице 194:
1 представительный человек (фр.)
К странице 202:
1 у себя (фр.)
К странице 231:
1 ни тепло, ни холодно (фр.)
К странице 257:
1 «Мемуары дьявола» (фр.)
К странице 277:
1 «Шагреневая кожа» (фр.)
К странице 288:
1 Что за мысль! (фр.)
К странице 289:
1 напоминание о смерти (лат.)
К странице 296:
1 кстати (фр.)
К странице 310:
1 в финском стиле (фр.)
2 – Тетушка! (фр.)
К странице 340:
1 Кстати! (фр.)
К странице 353:
1 – Да, сударыня оказала мне эту честь (фр.)
К странице 362:
1 «Курс французской литературы» (фр.)
2 «Философский словарь» (фр.)
3 «Едва мы вышли из ворот Трезена» (фр.)
К странице 363:
1 «Глупости! Но у этого дурака Вулкана, должно быть, было глупое выражение лица… послушайте… что сделали бы вы на месте Венеры?» (фр.)
2 «Зеленая рукопись», «Семь смертных грехов», «Мертвый осел» (фр.)
К странице 364:
1 «Хорошо!» (нем.)
2 «Очень хорошо!» (нем.)
3 «Нет!» (нем.)
4 «Вот, нашел» (нем.)
К странице 366:
1 «Блажен тот… отрок, отрока, отроку» (лат.)
К странице 371:
1 запрещаю! (лат.)
К странице 397:
1 «Это переходит всякие границы!» (фр.)
Письма столичного друга к провинциальному жениху
Письмо первое
Франт. – Лев. – Человек хорошего тона. – Порядочный человек.
Ну, любезный друг, Василий Васильич, вывел ты меня из терпения своим письмом и комиссиями, или не то что комиссиями, а допотопными наставлениями, как исполнить их. Не хотел было я сначала отвечать тебе: как-таки, говорю себе, человек, подававший в юношестве такие блистательные надежды, учившийся так хорошо по-гречески и по-латыни, питавший в университете ум свой изящными произведениями древности, а желудок – не какими-нибудь пирогами от разносчика, а изделиями Пеэра и Педотти, – как такой человек мог упасть так жалко и глубоко в бездну… дурного тона! Но, смею сказать, порядочность моя одержала верх над минутной досадой: так и быть, соберу все силы и спасу тебя, извлеку тебя из пропасти во имя нашей старой дружбы, во имя любви к человечеству… Ты презрительно усмехнешься при этом: знаю, знаю твою философию! «Франт, лев толкует о дружбе, о любви к человечеству!» – скажешь ты, приподняв, по своему обыкновению, одну бровь выше другой. Приведи же в уровень свои брови и не играй попусту словами лев и франт, значения которых ты, извини, худо понимаешь. Ты часто титулуешь меня то тем, то другим названием; но пойми один раз навсегда, что я не лев и не франт, хоть я и не вижу ничего позорного в значении льва и франта, так точно как и не вижу причин особенно уважать их. Если есть люди, посвящающие жизнь любви к собакам, лошадям и т. п., то чем хуже другие, избравшие назначением себе приобретать хорошие манеры, уменье порядочно одеваться, выставлять себя напоказ и проч.
