Адальберт Штифтер - Лесная тропа
Помолчав немного, он спросил:
— Не хотите ли услышать кое-что и обо мне самом?
— Конечно, и я выслушаю вас с живейшим интересом! — воскликнул я.
— Вполне естественно, — ответил он, — поскольку я тут, перед вами, а близкое всегда кажется достовернее и убедительнее, чем далекое. Так слушайте же. Из четырех сыновей Фридриха одного загрызли волки, второй вступил в Тевтонский орден, так что женаты были двое — мой дед Петер, предпоследний из братьев, и самый младший, Йозеф. Четыре родные дочери Фридриха и приемная дочь Матильда также вышли замуж. Так на свете появились новые Родереры и их родственники по женской линии, в чьих жилах текла наша кровь. Моего отца назвали тоже Петером, как впоследствии и меня самого. У отца было небольшое поместье и довольно оживленная торговля льном и полотняным товаром. Мать моя родила ему четырех сыновей и четырех дочерей. Родители уделяли много внимания нашему воспитанию, и детство наше протекало в достатке и довольстве. Отец любил читать исторические и научные книги. Почти весь свой досуг он отдавал чтению. Даже придумал особую лампу и подставку для книги, чтобы читать в постели ночью или во время болезни. Поговаривали, что в молодости он принялся было писать свод всемирной истории. Но сами мы не видели ни строчки из этого труда.
Мы ходили в школу и учились там лучше всех. Как сейчас помню, в каникулы к нам в имение часто приезжали родственники с детьми, и мы затевали разные игры. Среди девочек, которых время от времени привозили к нам родители, приезжавшие с разных сторон и в разных экипажах, была и Матильда, внучка той Матильды, которую приютил в своем доме полковник Родерер. У девочки были прелестные румяные щечки, темные волосы и огромные карие глаза. Она была тихая и казалась не слишком сообразительной. Матильда любила играть со мной, а когда другие кузены ее дразнили или же, расшалившись, даже замахивались на нее кулаками, она со всех ног бросалась ко мне, словно рядом со мной чувствовала себя в безопасности.
Когда я подрос, наш род постигло страшное несчастье. Хотя не было никакого поветрия, все умерли один за другим от разных болезней, так что в живых остались лишь мой отец с детьми и один из сыновей Йозефа, вдовец. У этого сына Йозефа, названного по отцу также Йозефом, больного и дряхлого старика, и жила Матильда. Ее воспитанием никто не занимался, и, получая все необходимое, Матильда оставалась маленькой невеждой. Я был в школе одним из первых; больше всего я увлекался поэзией и, по примеру отца, как только выдавалась свободная минута, хватался за книгу, но читал не труды по истории, а стихи. Проглотив залпом древних греков, я перешел к римлянам, которые понравились мне меньше, а потом и к новым поэтам. Стоило мне погрузиться в мир поэзии, и душа моя преисполнялась блаженства, а в воображении вставали образы героев, прекрасных дам и ангелоликих дев. Так созрела мечта и решимость стать эпическим поэтом. Вновь ушел я с головой в книги о героях древности и ранней поры нашего отечества — поры его расцвета. Выбор мой пал на Адама, Маккавеев, Карла Великого, Оттона и Фридриха Барбароссу — их решил я сделать своим предметом.
Меня совершенно не интересовало все то, что обычно волнует юношей моего возраста, я жил в мире своей фантазии. Мне довольно было нескольких часов сна, я обходился самой простой пищей и все время проводил за книгами и рукописями. И если у меня на одну-единственную строку уходило много часов, то причиной было стремление добиться такой легкости и плавности стиха и такой глубины изображения, как у Гомера. Часто выпадали на мою долю минуты сладостного трепета, когда после долгой чеканки рождалась совершенная по форме строфа. Ради моей цели я изучил языки: санскрит, древнееврейский, арабский и почти все европейские. Я и сейчас еще могу объясняться на них довольно бегло. Я прочел все самое великое, что было написано на этих языках. Все это было возвышенно и необыкновенно, однако не так возвышенно и не так необыкновенно, как сама жизнь. И я решил превзойти всех эпических поэтов и возвыситься до подлинной правды жизни, а поскольку на изучение языков и чтение ушло много времени, то когда я вновь перечел свои стихи, посвященные Оттону и Маккавеям, — лучшие из моих набросков, — они оказались ниже того, что было написано до меня; и коль скоро я творил, не жалея ни времени, ни сил, а плоды этих усилий оказались ничуть не лучше созданного до меня и так и не возвысились до подлинной правды, то я охладел к поэзии и уничтожил все, что было мной написано. И лишь книги, которые я успел узнать и полюбить, были и остались моей радостью. Чем теперь заняться, я не знал. Передо мной была пустота. Но тут произошли события, которые все изменили. Отец мой внезапно скончался в расцвете сил. Коляска, в которой он ехал, перевернулась, и он расшибся насмерть. Мать моя впала в отчаяние, ее сердце терзала мысль о том, как теперь поставить на ноги детей. Ей пришлось взяться за дела отца. К нам стали поступать неоплаченные счета, старые должники отказывались платить, прежние компаньоны начали нас притеснять, судебные издержки росли, убытки множились, и когда в конце концов мать решила прекратить дело, чтобы покончить со всем этим, оказалось, что у нас не осталось почти ничего, кроме крохотного имения, доходов с которого едва хватало на самое необходимое. Тут я и сказал, что мое домашнее воспитание уже давно закончилось, я старший среди детей и не хочу урывать у остальных ни крошки, пора мне идти своим путем и самому выбиваться в люди, чтобы поддержать братьев и сестер и добавить хоть немного к доходам от имения матери. Я тут же уложил свои вещи. Деньги на дорогу я взял лишь как ссуду и немедленно покинул отчий дом. Знание языков очень мне теперь пригодилось. Я мог поехать в любую страну Европы. Но я направился в Амстердам. Когда я туда добрался, у меня в кармане не было ни единого гульдена; но с тем же самоотречением, с которым я прежде стремился к совершенству стихов, устремился я теперь к постижению законов коммерции.
Поскольку я был согласен на любые условия, то быстро нашел работу, и с тем же рвением и усердием, с какими некогда отделывал свои стихи, возил теперь на тележке бочки или ящики, таскал тюки, толок какие-то вещества в ступке, разносил товар по маленьким лавочкам, мыл лари, полки и стаканы, бегал с поручениями, часто работал ночами. Жил я в высшей степени бережливо и уже через четыре месяца смог вернуть родным данные мне на дорогу деньги. Каждую серебряную, а тем более золотую монетку, заработанную мной, я старался пустить в оборот в соответствии с приобретенными мной познаниями, и еще прежде, чем окружающие приметили меня, у меня уже было свое небольшое дельце, которое приносило доход и которое я по мере накопления опыта расширял. Я охотился за каждым геллером, предпочитая скромный, но скорый доход большей, но далекой выгоде. Мои достоинства были замечены, я пошел в гору, и занятия мои, и доходы приобрели более солидный характер, мой кругозор расширился и возможности возросли. Вскоре мне стали доверять всевозможные расчеты и важную деловую переписку, а по прошествии короткого времени я уже почти самостоятельно вел на нескольких языках крупные дела большого торгового дома, расширяя в то же время свое собственное маленькое предприятие. И спустя немного лет, гораздо скорее, чем я рассчитывал, мне удалось стать вполне самостоятельным коммерсантом, подпись Петера Родерера на деловых бумагах считалась надежной по всему Амстердаму, я слыл солидным дельцом.
Когда-то я познакомился во Франкфурте-на-Майне с девушкой, чистой и возвышенной, как героини моих стихов, прекрасной, как принцессы, воспетые в древних и новых героических песнях. Я часто виделся с этой девушкой и говорил с ней в доме ее богатого отца, где я бывал в гостях и по делу. С нею ко мне возвращалось то состояние духа, какое я знал лишь в прежние дни, когда писал стихи. Однако теперь я отправился к Матильде, воспитаннице Йозефа, и сказал: «Матильда, хочешь стать мне верной и доброй женой?» Ее и без того большие карие глаза расширились и наполнились слезами, когда она взглянула на меня и сказала: «Кузен Петер, я охотно пойду за тебя и буду тебе предана и верна до конца моих дней». Она стала самой крупной жемчужиной, самой большой драгоценностью моего дома и самым большим счастьем моей жизни. Все эти годы она была мне нежной, самоотверженной, любящей, верной, заботливой спутницей жизни и теперь, все такая же чистая душой, идет со мной рука об руку и кажется мне еще прекраснее, чем некогда казалась та фея из Франкфурта. Свадьбу отпраздновали в именьице моей матери, куда съехалась вся семья. Братья почти не прикоснулись к тем — сперва небольшим, а позже и более значительным — суммам, которые я им посылал, и теперь вернули мне все, как я некогда вернул им деньги, взятые на дорогу. Каждый из них обзавелся собственным делом и стал порядочным и уважаемым членом общества. Сестра была обручена с достойным молодым человеком. Всех нас объединяло стремление дать матери счастливую спокойную старость. Как-то раз, когда, дожидаясь обеда, все уселись в нижней гостиной вокруг букового стола, как сидели когда-то в детстве, мать опустилась на скамеечку возле большой, выложенной зелеными изразцами печи и сказала: «В этом мире все радости когда-нибудь кончаются, только мать никогда не нарадуется на своих детей». У всех нас на глаза навернулись слезы, и потом, когда кушанья были поданы и мы повели мать к столу, некоторое время никто не мог приняться за еду.
