Дюла Ийеш - Избранное
— И почему не стал баном незадачливый Теди?
— Помешала демагогия! Его соперник в решающий момент заговорил по-хорватски — в Загребе! Правда, он читал свою речь по бумажке, но хорватские епископы и государственные мужи пустили слезу.
— А Теди оставалось засушить на память свою образованность.
— Но все-таки она была у него.
— Я не хочу сейчас обидеть Теди. Но даже просвещенности какого-то слоя общества, чтобы она могла обрести точку опоры и проявить себя действенно, образно говоря, нужны ноги, И не меньше двух: знать место и — время действия. Без них образованность отдельного человека может стать в лучшем случае тщанием кабинетного ученого, а образованность целого класса — причудой, ханжеством, манией.
— Мы знали языки.
— Так ли?
— Разве мы не знали языков?
— Я не хотел бы переходить на личности.
— Да, Теди не знал хорватского.
Он на мгновение запнулся.
— А я венгерского! Но мы знали языки мира.
— Насколько это потребно в конторах букмекеров и в отдельных кабинетах «Chez Maxim»[129].
Он рассмеялся.
— Не отнимайте у меня последних крох уверенности в себе. Истинная, непреходящая основа нашего превосходства именно в том, что мы блестяще знали западные языки и обычаи.
— Мы условились, что каждый парадокс будем раскрывать изнутри. Вы сами предложили известную игру на качелях, когда обе половины доски, установленной в качестве балансира, одинаковой длины.
Он действительно говорил подобное. Но сейчас, вдруг слегка покраснев, возразил:
— Но я не могу примириться с тем, что о нас не останется никакой доброй памяти! В конце концов, плевать мне на потомков! Нужно сказать, что лично мне эта перемена принесла немало здорового. Да! Я люблю людей, занятых каким-либо трудом. Даже сама их манера движений, жестов мне больше по душе, чем движения и жесты людей праздных. Это возвращает мне молодость. Поэтому, и только поэтому… Неужели мы действительно никогда и ничем не были полезны?
— Ну, приведите пример.
— По крайней мере добрые намерения — разве и этого не было? И они не останутся в памяти? Если предположить, хотя бы в порядке исключения, существование благих намерений!
— Невоплотившихся.
— Отчего?
— Их ждал кинжал в спину.
— А хотя бы и загубленные! Разве это их умаляет?
— С точки зрения класса? Даже напротив, все эти трагические судьбы еще более усугубляют его вину.
— И вся соль в невежестве?
— Не только.
— В том, что слепой ведет незрячего?
— Слепые — зрячего. Которого почти ослепили.
— Намеренно?
— Считайте, что подтверждение этому слышите из первых уст. Граф Иштван Бетлен[130], когда ему стал изменять успех, выдал — тогда он уже мог ее выдать — свою тайную политическую концепцию, а именно: что ему удалось помешать наделу крестьян землей. Этот, вне сомнения, хорошо тренированный ум, приведя в действие все свои пружины, выработал следующий тезис, своего рода философию истории. Трианонский мир материально сильнее всего ударил по крупным помещикам. Поскольку именно за счет их интересов — вне пределов новых границ Венгрии — проводилась земельная реформа. Следовательно, восстановление прежних границ в первую очередь в интересах крупных землевладельцев! Стало быть, патриотический долг — сделать их интересы оружием всей нации! Граф отстаивал свои тезисы вполне серьезно. Он даже использовал известную историческую аналогию, труд незаурядного ученого, чья концепция утверждала, будто уже само формирование крупного венгерского землевладения служило общенациональным интересам: ведь только с их помощью удалось разбить турок! Долгое время и Пал Телеки[131] придерживался той же концепции, но затем он отказался от нее, и гораздо раньше своего земляка.
— Отчего?
— Не люблю язвить попусту, даже если история на моей стороне и готова помочь мне своими шутовскими ухмылками. Наверное, в какой-то светлый момент его вдруг осенило, что ведь крупный землевладелец не воевал с турками. Не защищал народ. (Более того, еще пуще терзал, взимая двойной оброк в пользу турецких поработителей.) Не говоря уже о роли того же землевладельца в более поздние времена. Я затронул эту тему исключительно лишь в пояснение мысли, что доброе намерение, само по себе взятое, столь же мало значит, что и острый ум. Ведь любой острый ум, если его не направить как должно, может обернуться безумием. И всякий общественный класс на арене истории выступает только как единое целое, история может взвешивать и определять его ценность только так.
— А мы оказались сверх меры легковесными?
— Особенно в последнее время.
— И веса — ни грамма?
— Вот моя ладонь. Кладите сюда, коль угодно, я взвешу заново.
— Одним словом, нас как и не было; так скоро стирается след.
— И за это, как ни странно, вы могли бы еще быть благодарны.
Он вновь рассмеялся, но чуть раздраженно.
— Когда у меня отобрали землю, это не заставило меня так задуматься, как ваши слова.
— Я говорил не от своего имени.
— Что не меняет сути: я обчищен до нитки.
— Очень соболезную вам лично, как человеку.
— Вы соболезнуете. А я испытываю боль.
— А между тем сказанное могло бы служить бальзамом.
— Мне? В каком смысле?
— Что в применении к вам не было допущено несправедливости.
— Когда?
— Когда вас лишали владений.
Он задумался, посмотрел на меня.
— Потому что я не по праву владел ими? Из нас двоих устами одного вещает не иначе как сам Люцифер. Только не знаю чьими.
Затем после долгой паузы:
— Это тяжкий крест — чувствовать себя одиноким. А я всегда был одинок. И повторяю: для меня подлинное облегчение — бывать среди крестьян. Я могу говорить с ними о прошлом, о своих сыновьях. Сердце мое становится легким, словно камень, опущенный в воду. В море воды! Должно быть, отрадное чувство — сознавать себя одним из множества, быть причастным к нации.
— Признаться, кого я еще недосчитываю среди венгерских аристократов? Симпатичных чудаков, безумцев, перед которыми можно было бы преклоняться. Вроде князя Мышкина. Которыми полна зарубежная литература.
— Я знаю одного такого. Даже сами аристократы считали его кем-то не от мира сего. Баттяни-Штратман.
— Что же он делал?
— Его хобби были глаза. Он обучался на окулиста. Даже получил университетский диплом.
— Что же в этом ненормального?
— Только представьте, в собственном замке он устроил операционную.
— И в этом я не вижу ничего ненормального.
— Даже больных принимал — бесплатно, конечно; вначале, разумеется, только собственных слуг. А затем всех и каждого, кто обращался к нему. Более того, самолично обходил своих пациентов.
— Это в высшей степени разумно.
— Баттяни вообще слыли чудаками. Даже «красавец Лойзи». Тот, что добровольно пошел на казнь.
— Он тоже жаждал разумного, для своего класса в том числе. Впрочем, и я слыхал об одном Баттяни. Он состоял в дружбе с Кропоткиным, увлекался Толстым. Его звали Эрвином. Он тоже был заколот, и тоже ударом из-за угла! Свои имения он пытался преобразовать в некую утопическую земельную общину. Хотел разделить судьбу своих крестьян.
— Я уже спрашивал, что испытывает человек, сознающий свою слитность с нацией.
— А я умышленно не ответил вам. Не знаю.
— Разве у вас нет такого чувства? Или вы не ощущаете в нем необходимости?
— У меня еще нет нации.
— Нет венгерской нации?
— Пока еще нет; ведь я уже касался этой темы.
— И по нашей вине, конечно?
— Во всяком случае, по вашей вине она погибла. Но не будем повторяться.
— Да, не стоит!
Но он все же вернулся к этой теме некоторое время спустя; не смог удержаться. Устало и медленно переставляя ноги, как рабочая лошадь, он вдруг вскинул голову, словно его осенила спасительная идея. Даже глаза у него заблестели.
— Доводилось ли вам слышать историю рубашки «красавца Лойзи»?
Имя Баттяни только сейчас попало в мыслительный автомат моего собеседника и запустило его. Автомат извлек из недр своей памяти необычный случай. Я раздумывал, к чему граф припомнил эту историю.
Я не ответил. Только кивнул головой.
Но кивка ему было мало.
— Известна ли вам в подробностях дальнейшая судьба этой рубашки?
— Какого рода подробностях?
Речь шла о той рубашке, в которой глава первого венгерского полномочного правительства[132] стал под пули солдат, приводивших в исполнение смертный приговор. Известный, помимо прочего, редкостной красотой, граф, как истый денди своего времени, ежедневно менял костюм — и продуманно, в соответствии с обстоятельствами. В утро казни он надел рубашку из сурового румбургского холста, какие надевали на покойников.
