Феридун Тонкабони - Избранные рассказы
— Знаю! Знаю, за что вы мне мстите! — сказал Шапур. — Нашли о чью голову кувшин разбить, на ком злобу выместить за собственное малодушие! То-то, гляжу я, вы обедаете в новой столовой! Видать, верх взяли над Хаджи и его щенком!
— Да если бы ты не сдрейфил, не подвел нас, все пошло бы иначе! И Каве, бедняга, не угодил бы в беду.
Упоминание о Каве вновь разожгло их гнев. Еще слово — и они опять бросятся на Шапура. И все же он не смолчал:
— Ха! Я один, а вас много. Что я один-то могу, если вы все вместе не сумели Каве защитить? Сами предали его, промолчали, а теперь хотите меня во всем обвинить? Почему же, спрашивается, вы пошли за мной, а не за Каве? Молчите?
И тут они, впервые осознав до конца случившееся, устыдились.
— Ясное дело! — В голосе Шапура звучала скорее не злость, а жалость. — Вы трусы! Боитесь за себя, за свою шкуру!
Он повернулся и не спеша зашагал к проходной. Рабочие, виновато понурясь, молча разошлись по местам. Посмей раньше кто-нибудь назвать их трусами и шкурниками, они быстро разделались бы с ним. Но что-то в словах Шапура их остановило.
А он сам ужаснулся тому, что сказал, поэтому и ушел прочь. Он должен был остаться наедине со своими мыслями, сам во всем разобраться. Если другие эгоисты и трусы, значит, и он такой же! Нет, не такой же — он хуже их! Они только смалодушничали, а он — предал. Предатель!.. Страшно было даже подумать о себе такое. Шапур словно вдруг обнаружил у себя тот же самый неизлечимый недуг, жертвы которого раньше вызывали у него сострадание и отвращение. Нет! Нет, он никого не предавал. Просто оробел в трудную минуту. Это ведь, еще не предательство. Просто нерешительность, эгоизм. Разница, увы, не так уж и велика. Как ни крути, все одно низость. Пусть не предательство, шаг к предательству. В другой раз он предаст. Предаст товарища! Он не обиделся на Акбара и на других ребят. Он их прекрасно понял. Главная вина лежит все же на нем. Кто, как не он, указал им лазейку для бегства, да еще и первым воспользовался ею? А они, как бы застряв на полпути, воздали ему теперь сполна за «добрый пример». Наверно, и он на их месте поступил бы так же. И почему, спрашивается, именно на его долю выпали все эти душевные терзания?! Они страшнее побоев. Нет, он не виноват. Просто его попутал злой дух. Так бывало в детстве, когда он, всеми силами души противясь искушению стащить монетку или конфету, вдруг обнаруживал конфету у себя во рту, а монету — в кулаке. И не мог понять, как же это случилось.
Он должен изгнать дьявола. Как быстро он, сам того не заметив, скатился вниз по наклонной плоскости. Он обязан теперь проделать обратный путь — шаг за шагом. Окруженный угрюмой стеной одиночества, он уже сделал первые шаги. Боль терзает его душу. Воспоминания о Каве неотступно преследуют его. И наконец, сегодняшний случай. Горький опыт будет ему хорошим уроком.
* * *На следующее утро Шапур пришел на завод раньше всех. Он стоял у входа в цех, сунув руки в карманы, и смотрел на заводские ворота, словно ожидая кого-то. В цех вошел Акбар с приятелями. Они громко разговаривали и смеялись. При виде Шапура рабочие остановились и умолкли. Шапур, улыбаясь, сделал шаг и протянул руку:
— Здравствуй, Акбар!
Акбар невольно протянул в ответ руку. Потом хотел было отдернуть ее и пройти мимо. Но, взглянув на Шапура, передумал. В прямом и ясном взгляде Шапура не было и следа подавленности, прежней отчужденности. Акбар все понял. Друзья пожали друг другу руки, потом обнялись.
Мозаика
Мы знали друг друга с детства. Нельзя сказать, чтобы он был мне неприятен, скорее вызывал жалость. Большой, нескладный, голова с острой макушкой похожа на дыню, на одной стороне которой выдолблены глаза, брови, рот и нос. Крупные невыразительные глаза всегда красные, будто он только что проснулся. Взгляд угрюмый, исподлобья — словно он обижен на весь мир. Морщинистая шея, кривой полуоткрытый рот (наверно, поэтому он шепелявил).
Однажды, я был тогда ребенком, его мать, ломая руки, выбежала из дома.
— Ками, сыночек мой, убился! Насмерть убился! — вопила она.
Его звали Камбизом.
Тут же вызвали «скорую помощь» — у них был телефон, — и беднягу отвезли в больницу. Он свалился с лестницы. В больнице Ками пролежал месяцев шесть. Несколько раз ему оперировали ногу, но она все время срасталась неправильно. Когда он наконец вышел из больницы, заметно выросший и располневший, левая нога была у него короче.
В то время ему исполнилось двенадцать лет. В их семье было пятеро детей: четыре дочери (одна из них замужняя) и Ками — самый младший и единственный сын. Когда его мать отлучалась куда-нибудь, он приглашал нас к себе. Мать Ками никогда не ругалась, но почему-то мы боялись ее. Нам больше нравилось приходить, когда Ками оставался один. Его комната была завалена игрушками, какие нам и не снились: заводные машины всех калибров, два самолета, корабль, электрическая железная дорога с рельсами, протянутыми по всей комнате, чудесным мостом и двумя настоящими туннелями. Все эти игрушки ему присылали с разных концов света: электрическую железную дорогу — из Франции, корабль — из Германии, самолеты — один из Америки, другой из Японии. Мы только от Ками и узнали, что существует какая-то разница между всеми этими странами. У него был «волшебный фонарь», и он показывал нам слайды с прекрасными видами и архитектурными памятниками. Они нам очень нравились.
Все эти сокровища были в беспорядке разбросаны по комнате. Ками надоели игрушки. Равнодушен он был и к альбомам с фотографиями и цветными открытками, ради которых мы готовы были умереть.
Как-то из Лондона ему привезли мозаику, из которой, проявив изрядное терпение и настойчивость, можно было составить портрет Георга V. Но Ками не обладал ни тем, ни другим. Когда однажды мы составили портрет, он пронумеровал каждый кусочек, и с того времени, чтобы сделать картинку, ему достаточно было расположить их по номерам.
Единственное, что Ками любил, — это кататься на велосипеде и качелях, не покупных детских качелях с сиденьем, а на самодельных, которые соорудили для него на высоком ветвистом дереве. Он раскачивался на них, стоя и подлетая так высоко, что доставал головой до веток. Мы визжали от ужаса, а он не обращал на нас никакого внимания. Был у него и роскошный подростковый велосипед, предмет нашей зависти и восхищения.
Ками охотно разрешал играть своими игрушками, а иногда и дарил их.
— Нравится? Дарю! — говорил он. Но велосипеда никому не давал даже на минутку.
Он гонял по улицам и переулкам с такой скоростью, что у нас, глядя на него, кружилась голова. Несколько раз он чуть было не попал под машину. А однажды сбил рабочего, который не успел отскочить в сторону. Беднягу так скрутило — даже выругаться не мог. В конце концов пришел слуга и увел обоих вместе с велосипедом.
В доме у них всем заправляла мать Ками, высокая, краснощекая толстуха в очках. Отец, в противоположность ей, был маленький, плюгавый и невзрачный. О такой паре говорят — слон и шавка. Но крикливая мать, грозная только с виду, была безобидна, как овца, которая только и знает, что блеет. Отец же, хитрец и пройдоха, действуя тишком и молчком, жил в свое удовольствие и не отказывал себе ни в каких земных наслаждениях.
Родители, вероятно чувствуя свою вину перед калекой сыном, старались превзойти друг друга, потакая ему. Каждое желание Ками, самое вздорное, беспрекословно выполнялось. Отца и мать побуждали к этому разные причины. Мать дала тайный обет посвятить себя сыну до конца своих дней. Отец, богатый торговец, как будто стремился возвести стену из игрушек между собой и ним, чтобы отгородиться ею от неполноценности своего ребенка, которая могла омрачить радость его беспечного существования.
Открытие в нашем переулке магазина, где продавались и давались напрокат велосипеды, стало для нас, мальчишек, настоящим праздником. Теперь, накопив денег, мы могли раз или два в неделю взять там велосипед. Брали обычно один на двоих — так получалось дешевле — и спорили до хрипоты, кто кого будет катать. Гоняли по улицам всей компанией. Ками был опытней нас и потому всегда ехал первый. Но какова была его радость, когда в том же магазине появились еще и мотоциклы и хозяин согласился и их давать напрокат. Однажды я встретил Ками на мотоцикле. Он сиял от счастья. Нам же оно было недоступно. А когда наконец возраст и капиталы позволили и нам брать напрокат мотоцикл, у Ками уже был свой собственный. Но теперь он не сводил глаз со снующих по улицам автомобилей всех марок и цветов.
К этому времени наша компания распалась. Одни продолжали учебу, другие пошли работать. Мы разъехались и потеряли связь друг с другом.
И вот, много лет спустя, я случайно встретил Ками. Узнать его было нетрудно: то же перекошенное лицо, взгляды исподлобья. Мы разговорились без тени отчужденности, возникающей обычно после долгих лет разлуки. Ками был на машине и по тому, как уверенно он вел ее, было видно, что иметь автомобиль ему не в диковинку. Мы отправились в ресторан, и он сразу дал мне почувствовать, что я его гость. Возражать было бесполезно. Ками щедро заказывал вино и закуски и много пил. Первое, что бросилось мне в глаза, — безукоризненность его одежды, резко контрастирующая с уродливой внешностью. Великолепный костюм, сорочка, красивый галстук, изящные туфли — все свидетельствовало о хорошем вкусе. Ками жадно расспрашивал меня, как будто боялся встречных вопросов. Когда мы достаточно выпили, он закурил и умолк.
