Август Стриндберг - На круги своя
Джакомо напряг взор, словно стремясь проникнуть сквозь тьму, но от этого стрела еще глубже вошла в глаз, и все его тело скрючилось от боли.
— Молись, Ботвид! — простонал он. — Молись за меня! — Когда же боль отступила, добавил: — Не слушай, мой язык болтает глупости. Видишь ли, в закоулках памяти скопилась давняя пыль, и страдание будоражит ее, но это ничего не значит! В моей душе нет слабости, ослабело мое сильное, великолепное тело! Смотри, как оно корчится — не по моей воле! Левый мой глаз видит огонь, прожигающий мне голову!.. Господи Иисусе Христе, сжалься!.. Облей стрелу водою, Ботвид, она раскаленная! Проклятый старик, ну и злопамятство!.. Зачем ты держишь мои руки? Тоже мстишь — за то, что я отнял ее у тебя!.. Я и веру твою отнял, Ботвид! Выходит, немного она стоила, а? Пусти меня, будь ты проклят!
Джакомо рывком высвободил руки, вытащил стрелу, несколько раз судорожно дернулся и замер в неподвижности. Некоторое время Ботвид сидел возле трупа. Мощное человеческое тело лежит расслабленное, жалкое, и в луже крови с левого боку отражается высокое, освещенное солнцем церковное окно да синее осеннее небо за открытой его створкой.
Ботвид сотворил над умершим крестное знамение, стал на колени и прочел короткую молитву.
А потом вышел из церкви, чтобы сообщить о случившемся, однако известие это никого особенно не взволновало.
Восемь дней спустя он собрал свою котомку и на баркасе, груженном лесом, отправился в Стокгольм, чтобы оттуда продолжить путь в немецкие земли, в Швабию, — там он намеревался вступить в один из картезианских монастырей, посвященных Деве Марии.
* * *Годы бегут один за другим, весна сменяется летом, лето — осенью, осень — зимою, зима — новой весною. В старой церкви Девы Марии на берегу Грипсхольмской бухты опять царит мир и покой. Черное деревянное распятие висит на прежнем месте, однако ж теперь в благородном соседстве, хоть при жизни Христос был чужд подобных притязаний. По правую его руку — герб и изображение господина Самсинга фон Бокстадхёвде, с надписью: Господь знает Своих. Мир тому, кто спас Его святыню. А слева — портрет великого и всемилостивейшего монарха Юхана III[14], с надписью: Возобновителю истинного вероучения. Блаженны верующие.
Внизу же, по глади бухты, скользит черная галера — на веслах двенадцать вооруженных гребцов, паруса свисают с мачт и рей как траурные стяги; на корме сидит арестант, королевский сын и брат, бывший король[15], с гневом и ужасом смотрит он на высокую крепость, где ребенком играл в веселые игры, а юношей предавался неукротимым мечтаниям, на ту самую крепость, что была сложена из камней разрушенного узилища и сама стала узилищем.
Звенят, лязгают доспехи и шлемы, клокочет вода, обтекая нос корабля, скрипят весла в уключинах. Рыбак в долбленке замирает, а заметив королевскую особу, обнажает голову. Но старые чайки, которые еще живы, испуганно взлетают и, склонив голову набок, высматривают, нет ли в большой лодке рыбы, однако же видят только людей в блестящих стальных доспехах, с острыми пиками, и тут слышится барабанная дробь, раскатистая, рокочущая, будто настоящий гром, и тогда чайки понимают, что пришло время спасаться бегством, ибо скоро черный корабль плюнет дымом и огнем, и они подбирают желтые свои лапы, прячут их в перьях, летят над шхерами прочь отсюда и опускаются затем на Стрёммене, возле большого города. А там все по-новому! Новые башни и новые решетки, новый король и новые господа, новые триумфальные ворота и новые виселицы, и совершенно новая кровь бежит по сточным канавам в Стрёммен, где корюшка да уклейка плещутся в пресных водах, и у людей опять новое платье и новые лица, но вид у них при новом платье не очень-то веселый; они носят высокие воротники, словно опасаются за свою шею, и облекают плечи свои плащами, на всякий случай, ибо вечно дуют новые ветры. Наверху же, на дворцовой террасе, восседает новый король[16] с новым своим советником; они пьют старое рейнское вино из старинных золотых кубков, пьют за новые триумфальные ворота и новые виселицы, полагая, что все вполне хорошо. Но чайки думают иначе, ведь рыба ушла от всей этой новизны, и оттого чайки тоже летят над шхерами прочь отсюда, в открытое море. Там тихо и спокойно, там все, как раньше, а это нравится чайкам больше всего на свете.
КОРМИЛЕЦ СЕМЬИ
Он просыпается утром после тяжелых снов о просроченных векселях и рукописи, не сданной вовремя. От ужаса его волосы взмокли, и, пока он одевается, щеку подергивает тик. Но в соседней комнате уже щебечут дети, и вот он окунает разгоряченную голову в холодную воду, а затем пьет кофе, который варит себе сам, чтобы не тревожить бедняжку няню в такое раннее время: ведь еще только половина восьмого. Он застилает постель, чистит щеткой платье и садится писать.
Подступает лихорадка — а вслед за ней придут галлюцинации, и он увидит комнаты, которых никогда не видел, пейзажи, которых нет на свете, людей, которых не найти ни в одном адресном календаре. За письменным столом его охватывает безысходность. Мысли должны быть ясными, слова меткими и красочными, слог отточенным, действие должно двигаться вперед, ни на миг не давая вниманию ослабнуть, образы должны поражать, а реплики искриться. А в глаза ему ухмыляются автоматы-читатели, к чьим умам он должен подобрать ключи, рецензенты с завистливым взглядом сквозь пенсне, которых нужно покорить, хмурые лики издателей, которые нужно разгладить. Быть может, ему видятся присяжные за черным столом, на котором лежит Библия, слышится слабый скрип тюремных ворот, за которыми вольнодумцы — те, что думали вместо ленивых, — искупают свое преступление; быть может, он прислушивается к кошачьему шагу хозяина пансиона, потому что тот должен явиться со счетом. Все это время его не перестает лихорадить, но перо бежит, бежит вперед, не задерживаясь ни на минуту ни перед издателями, ни перед присяжными судьями и оставляя за собой красные полосы, которые постепенно чернеют, словно запекшаяся кровь. Через два часа он поднимается, но его сил хватает лишь на то, чтобы добраться до кровати и рухнуть на нее. Он лежит, словно смерть стиснула его в своих объятиях. Это не подкрепляющий сон и не забытье, скорее долгий обморок, но сознание не покидает его, и он чувствует ужас, оттого что сил нет, нервы вялы, а в голове пустота.
Звонит пансионский колокольчик. Voilà le facteur! Пришла почта.
Он вздрагивает и плетется вниз. Принимает пакеты. Корректуру, которую надо срочно прочесть. Книгу от молодого писателя, который жаждет узнать его мнение, номер газеты с полемической статьей, на которую нужно ответить, письмо с просьбой дать что-нибудь в альманах и другое от издателя, с угрозами. Все это ложится на плечи человека, который совсем обессилел. Тем временем няня встала с постели, одела детей и уже выпила кофе с хлебом и медом, которые ей подает прислуга. Теперь она отправляется погулять на лоне природы.
В час звонок созывает всех на déjeneur[17]. Постояльцы собираются вокруг стола — он усаживается за стол без супруги.
— Где же ваша жена? — спрашивают справа и слева.
— Не знаю, — отвечает он.
— Какое чудовище! — шепчут дамы, которые только недавно облачились в свои пеньюары.
Тут появляется жена. По ее милости происходит заминка, и голодные постояльцы, пришедшие вовремя, вынуждены дожидаться следующего блюда.
Дамы принимаются расспрашивать жену, как ее здоровье, хорошо ли она спала, в порядке ли нервы. О здоровье мужа не спрашивает никто. Они полагают, что и без того знают ответ.
— Ну просто мертвец, — шепчет одна дама.
И это правда.
— Сразу видно, развратник, — шепчет другая.
А это — ложь.
За столом он молчит, потому что ему нечего сказать этим дамам. Вместо него говорит жена.
А он глотает пищу, в то время как слух его «услаждают» тем, что превозносят все дурное и ругают все хорошее.
Когда общество поднимается из-за стола, он обращается к своей супруге:
— Друг мой, сделай милость, скажи Луизе, чтобы она отнесла мое пальто к портному; оно разошлось по швам, а у меня нет времени сходить самому.
Ничего не отвечая, жена перекидывает пальто через руку и, вместо того чтобы послать Луизу, сама идет в деревню, где живет портной.
В саду она встречает двух эмансипированных дам: те спрашивают, куда она направляется.
Жена отвечает почти честно, что муж послал ее к портному.
— Подумать только, к портному! И она позволяет обращаться с собой, как со служанкой.
— А этот здоровяк тем временем прилег вздремнуть. Нечего сказать, завидный муж.
Он действительно спит днем, потому что у него малокровие. Но в три часа звонит посыльный, нужно отвечать на письма — в Берлин по-немецки, в Париж по-французски и в Лондон по-английски.
