Герман Гессе - Гертруда
— Давно уже. Я заболел, а когда поправился, мои взгляды изменились настолько, что я ушел из школы. Я прилагал усилия к тому, чтобы быть хорошим учителем, но я им не был, учителем надо родиться. Так что от этого дела я отказался, и с тех пор мне хорошо.
По нему это было заметно. Я продолжал задавать вопросы, но теперь он пожелал услышать мою историю, которую я вскоре ему поведал. То, что я стал музыкантом, ему не очень понравилось, зато моя беда вызвала у него теплое и деликатное сочувствие, которое не причинило мне боли. Он пытался осторожно выяснить у меня, в чем я черпаю утешение, но остался неудовлетворен моими наполовину уклончивыми ответами. С таинственной миной, нерешительно и вместе с тем нетерпеливо, он робко и с увертками сообщил мне, что знает средство утешиться, некую совершенную мудрость, которая доступна всякому действительно ищущему.
— Понимаю, — сказал я. — Вы имеете в виду Библию.
— Библия — дело хорошее, это путь к знанию. Но не само знание.
— А где же оно — само знание?
— Вы легко его найдете, если пожелаете. Я вам дам кое-что почитать. Это даст вам основы. Вы когда-нибудь слышали про учение о карме?
— О карме? Нет, а что это такое?
— А вот увидите, подождите немножко! — Он убежал и некоторое время отсутствовал, а я сидел в ожидании, удивленный и растерянный, и глядел вниз, в сад, где безупречными рядами стояли карликовые фруктовые деревья. Вскоре Лоэ прибежал обратно. Сияющими глазами он посмотрел на меня и протянул мне книжечку, на которой посреди таинственного переплетения линий значилась надпись: «Теософский катехизис для начинающих».
— Возьмите ее с собой! — попросил он. — Можете вообще оставить ее у себя, а если захотите изучать эту науку дальше, я могу дать вам еще много чего почитать. Это только введение. Я этому учению обязан всем. Благодаря ему я выздоровел телом и душой, надеюсь, то же самое будет и с вами. Я взял книжечку и спрятал в карман. Хозяин проводил меня через сад до калитки, тепло попрощался и попросил поскорее опять его навестить. Я взглянул ему в лицо, оно было добрым и радостным, и мне подумалось, что навряд ли мне причинит вред, если я попытаю счастья на этом пути. И я пошел домой с книжкой в кармане, исполненный любопытства, какие же первые шаги надо сделать по этой тропе к блаженству.
Но ступил я на нее лишь через несколько дней. Когда я вернулся домой, ноты опять властно потянули меня к себе, я окунулся в них и поплыл на волнах музыки, писал, играл, пока эта буря на сей раз не отбушевала и я, отрезвленный, не вернулся к обыденной жизни. И тогда я сразу ощутил потребность вникнуть в новое учение и засел за эту книжку, полагая, что быстро с ней справлюсь.
Но дело пошло не так-то легко. Маленькая книжка пухла у меня под руками и под конец оказалась неодолимой. Начиналась она с изящного и приятного предисловия о множестве путей к мудрости, каждый из коих имеет свое значение, и о теософском братстве тех, кто хочет свободно стремиться к знаниям и внутреннему совершенству, для кого священна всякая вера и желательна всякая тропа к свету. Затем следовала космогония, которой я не понял, разделение мира на различные «плоскости», а истории — на диковинные неизвестные мне эпохи, где играет роль и затонувшая страна Атлантида. До поры до времени я эти главы пропустил и взялся за другие, где излагалось учение о втором рождении, которое я понял лучше. Только мне было не совсем ясно, за что выдают себя все эти рассуждения — за мифологию и поэтический вымысел или же за истинную правду. Казалось, что за последнее, чего я никак не мог взять в толк. Но вот я дошел до учения о карме. Оно представилось мне религиозным поклонением закону причинности, и это мне понравилось больше. В том же духе излагалось и дальнейшее. Вскоре мне стало вполне ясно, что все это учение может стать утешением и сокровищем лишь для того, кто воспринимает его, елико возможно, дословно, как нечто фактическое, и искренне в него верит. Тот же, кому оно представлялось, как мне, отчасти красивой, отчасти вычурной символикой, попыткой мифологического истолкования мира, — тот хоть и мог извлечь из него что-то полезное для себя и воздать ему дань уважения, однако жизнь и силу в нем почерпнуть не мог. Наверное, можно быть теософом, обладая умом и достоинством, но окончательное утешение светит лишь тем приверженцам теософии, кто, не отличаясь большим умом, живет простодушной верой.
Тем не менее я еще раз побывал у своего бывшего учителя, который двенадцать лет мучил меня и себя греческим языком, а теперь совершенно иным образом, но столь же безуспешно стремился сделаться моим учителем и наставником. Друзьями мы с ним не стали, но я охотно навещал его, в течение какого-то времени он был единственным человеком, с которым я говорил о важных проблемах моей жизни. При этом я, правда, пришел к заключению, что эти разговоры ничего не стоят и в лучшем случае завершаются умными фразами. Однако этот верующий человек, которого церковь и наука оставили холодным и который теперь, на склоне жизни, проникшись наивной верой в удивительно надуманное учение, обрел мир и восчувствовал величие религии, представлялся мне трогательным и достойным уважения.
Мне же при всех моих стараниях этот путь и по сей день остался заказан, и я питаю к благочестивым людям, укрепившимся в какой-то вере и умиротворенным ею, почтительную симпатию, на которую они мне ответить взаимностью не могут.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
В то недолгое время, когда я посещал благочестивого теософа и садовода, я получил однажды небольшой денежный перевод, происхождение которого мне было непонятно. Послан он был известным северо-германским импресарио, с которым я, однако, никогда не имел дела. На мой запрос пришел ответ: эта сумма переведена мне по поручению господина Генриха Муота, это мой гонорар за то, что Муот в. шести концертах исполнял сочиненную Мною песню.
Тогда я написал Муоту, поблагодарил его и попросил сообщить о себе. Прежде всего мне хотелось бы знать, как принимали мою песню в концертах. О концертном турне Муота я, конечно, слышал, читал о нем одну-две газетные заметки, однако о моей песне там ни слова не говорилось. В письме к Муоту я с обстоятельностью одинокого человека описывал свою жизнь и свои труды, приложил также одну из своих новых песен. Потом стал ждать ответа, ждал две, три, четыре недели, но его все не было, и я постепенно об этом забыл. Я по-прежнему почти каждый день писал музыку, которая притекала ко мне, словно во сне. А в промежутках я ходил вялый, недовольный, занятия с учениками давались мне страшно тяжело, и я чувствовал, что долго не выдержу.
И поэтому, когда наконец пришло письмо от Муота, оно было для меня словно снятием заклятья. Он писал:
«Дорогой господин Кун!
Я не искусник писать письма и не отвечал на ваше письмо потому, что мне и сказать было нечего. А вот теперь я могу сделать вам реальные предложения. Теперь здесь, в Р., я зачислен в штат Оперы, и было бы хорошо, если бы вы тоже приехали сюда. Для начала вы могли бы устроиться у нас вторым скрипачом, капельмейстер — человек разумный и независимый, хотя и грубиян. Вероятно, представится также возможность сыграть что-нибудь из ваших произведений, у нас хороший камерный оркестр. О ваших песнях тоже найдется случай поговорить, между прочим, есть один издатель, который хотел бы их взять. Но писать — это такая скука, приезжайте-ка сами! Только побыстрей, а относительно места скрипача — телеграфируйте, это не терпит отлагательства. Ваш Муот»
Итак, я был внезапно вырван из моего затворничества и никчемности, вновь барахтался в потоке жизни, возымел надежды и заботы, тревожился и радовался. Меня ничто не удерживало, а мои родители были рады видеть, что я выхожу на дорогу и делаю первый решительный шаг в жизни. Я незамедлительно отправил телеграмму а три дня спустя уже был в Р., у Муота.
Я остановился в отеле, хотел пойти к нему, но не знал куда. И вот он сам явился в гостиницу и неожиданно возник передо мной. Он подал мне руку, ни о чем не спросил, ничего не рассказал и ни в малейшей степени не разделял моего волнения. Он привык плыть по течению, принимать всерьез и изживать лишь текущий момент. Едва дав мне время переодеться, он потащил меня к капельмейстеру Рёслеру.
— Это господин Кун, — сказал он.
Рёслер коротко кивнул.
— Очень рад. Что вам угодно?
— Так это же тот самый скрипач! — воскликнул Муот.
Рёслер удивленно посмотрел на меня, повернулся опять к Муоту и грубо заявил:
— Но вы же не сказали мне, что этот господин — калека. Мне нужны люди со здоровыми конечностями.
Мне бросилась кровь в лицо, однако Муот остался невозмутим. Только засмеялся.
— Разве ему надо танцевать, Рёслер? Я полагал, ему надо играть на скрипке. Если он этого не умеет, тогда нам придется отослать его обратно. Но сперва давайте все же попробуем.
