Анатоль Франс - 1. Стихотворения. Коринфская свадьба. Иокаста. Тощий кот. Преступление Сильвестра Бонара. Книга моего друга.
— Прощайте, господин Лассаль.
Андре подошел к матери.
— Мама, а разве не все коровки — божьи? Разве есть чертовы коровки? Мама? Почему ты молчишь?.. Почему?
Он дернул мать за юбку. Она рассердилась.
— Андре, никогда не перебивай меня, когда я с кем-нибудь разговариваю. Слышишь?
— Почему?
— Потому что это невежливо.
Он заплакал, но все окончилось смехом и поцелуями. И этот день тоже прошел хорошо. В деревне часто видишь такое пасмурное и пронизанное лучами небо, которое и печалит и радует.
Через несколько дней, когда лил сильный дождь, г-н Лассаль, обутый в высокие сапоги, пришел навестить молодую вдову.
— Здравствуйте, сударыня. Ну как, дядюшка Тревьер, вы все еще держитесь?
— Да ничего. Сам я еще молодец, да вот ноги подводят.
— А вы, тетушка? Все по хозяйству? Ну что? Удался суп? Значит, стряпуха хорошая!
Старушка улыбалась этим шуткам, на ее морщинистом лице искрились глаза.
Гость посадил Андре к себе на колени и ущипнул за щечку, но мальчик стремительно вырвался и оседлал дедушкины ноги.
— Ты — лошадь. Я — кучер. Но! Но! Не ленись!
За все время визита вдова и гость не перемолвились ни словом, но их взгляды то и дело скрещивались, как зарницы, вспыхивающие на небосклоне в душные летние ночи.
— Отец, вы давно знакомы с этим господином? — словно невзначай спросила молодая женщина.
— Я знавал его еще тогда, когда он без штанов бегал. Да и кто здесь у нас не знал его отца? Хорошие люди, честные, прямые. И деньги у них есть. У господина Филиппа (мы зовем его господин Филипп) на фабрике не меньше шестидесяти человек рабочих.
Андре решил, что наступила подходящая минута высказать свое мнение:
— Он противный! — сказал мальчик.
Мать тут же его оборвала: нечего говорить глупости, лучше бы молчал.
С тех пор по воле случая г-жа Тревьер почему-то стала встречать г-на Лассаля, куда бы она ни пошла.
Она стала беспокойной, рассеянной, часто задумывалась. Вздрагивала от шелеста ветра в листве. Забросила вышиванье, у нее появилась привычка подолгу сидеть, опираясь подбородком на руку.
Однажды осенним вечером, когда сильная буря, налетевшая с моря, проносилась с воем над домом дедушки Тревьера и над всем краем, молодая вдова отпустила спать служанку, растапливавшую камин, и поспешила уложить Андре. Она стягивала с него шерстяные чулки и грела в своих руках его озябшие ножки, а он, обвив ручонками шею склонившейся над ним матери, прошептал:
— Мама, я боюсь!
Но она, целуя его, ответила:
— Успокойся, дружок. Спи.
Затем она села у камина и стала читать письмо.
По мере того, как она читала, ее щеки покрывались румянцем, жаркое дыхание вырывалось из груди. Окончив чтение, она осталась в кресле; она сидела, безжизненно опустив руки, унесясь куда-то мечтой. Она думала:
«Он меня любит; он добрый, искренний, честный! А зимними вечерами одной так тоскливо! Как он всегда со мной деликатен! У него, конечно, чуткая душа. Это видно даже по тому, как он просит моей руки».
И тут ей попалась на глаза олеография, изображавшая первое причастие. «Я, нижеподписавшийся, удостоверяю, что Пьер-Аженор Тревьер…»
Она опустила глаза и снова задумалась.
«Трудно одинокой женщине воспитать мальчика… У Андре будет отец».
— Мама!
Этот зов, раздавшийся из кроватки, заставил ее вздрогнуть.
— Что тебе, Андре? Ты сегодня никак не угомонишься!
— Мама, я думал…
— Спать надо, а ты думаешь. О чем же ты думал?
— Мама, ведь папа умер?
— Да, мой родной.
— И он никогда не вернется?
— Никогда, мой милый.
— А знаешь, мама, это даже хорошо. Потому что я так люблю тебя, мама, так люблю, — за двоих. И если бы папа теперь вернулся, я бы не мог его любить.
Несколько секунд она тревожно глядела на сына, затем опять села в кресло и застыла, закрыв лицо руками.
Уже больше двух часов ребенок спал под шум бури, когда мать подошла к его кроватке и, тихо вздохнув, прошептала:
— Спи! он не вернется…
Но через два месяца он вернулся. Он вернулся в образе плотного загорелого г-на Лассаля, нового главы семьи. И маленький Андре опять пожелтел, исхудал и стал грустным.
Теперь он выздоровел. Он любит свою няню, как любил прежде мать. Он не знает, что у няни есть обожатель.
II. Пьер
— Сколько вашему мальчику, сударыня?
Мать глядит на своего сынка, как глядят на часы, чтоб узнать время, и отвечает:
— Пьеру? Два года пять месяцев, сударыня. Можно было бы с таким же успехом сказать: два с половиной года, но ведь Пьер очень умен и проделывает кучу удивительных для своего возраста штук, вот мамаша и боится, как бы другие матери не стали ей чуточку меньше завидовать, если она чуточку прибавит ему возраста и тем самым чуточку умалит в их глазах его гениальность. Есть и еще одно соображение, почему ей не хочется, чтобы ее Пьера состарили хотя бы на один день. Так хочется, чтобы он подольше оставался малюткой, карапузиком. Она прекрасно понимает, что с возрастом он все меньше и меньше будет принадлежать ей. Она чувствует, что он постепенно уходит. Ах, неблагодарные малыши — всегда-то они стремятся вырваться на волю. Их рождение — это уже первая разлука. Что с того, что ты мать: у тебя только грудь да руки, чтоб удержать своего ребенка.
Вот почему Пьеру ровно два года и пять месяцев. Впрочем, это чудесный возраст, и мне лично он внушает большое уважение. У меня есть несколько друзей этого возраста, с которыми я в великолепных отношениях. Но ни у кого из моих юных друзей нет такого богатого воображения, как у Пьера. Пьер осмысливает все с большой легкостью и по-своему. Он помнит давно высказанные мысли. Узнает людей, которых не видел больше месяца. Находит в раскрашенных картинках, которые ему дарят, тысячу мелочей, очаровывающих и волнующих его. Когда он перелистывает свою любимую книгу с картинками, из которой он вырвал только половину страниц, его щеки покрываются красными пятнами, а глаза загораются беспокойным блеском.
Мать боится и этого румянца и этих глаз; она опасается, как бы слишком большое напряжение не утомило его детский податливый мозг, она опасается лихорадки, опасается всего. Боится накликать несчастье на своего ребенка, если будет им гордиться. Она дошла до того, что завидует булочнику, и согласилась бы, чтоб ее малыш был таким же, как его сынишка, которого она постоянно видит на пороге булочной, — круглолицый, щекастый, с тупым взглядом голубых глаз, ну ни дать ни взять — откормленный поросенок.
Вот за такого беспокоиться не приходится, а Пьер совсем другое дело, Пьер ежеминутно меняется в лице, у него горячие ручки, он спит тревожным сном.
Доктору тоже очень не нравится, когда наш маленький друг рассматривает картинки. Он советует, чтоб Пьер поменьше думал и возбуждался.
— Воспитывайте его, как щенка. Ведь это, кажется, не трудно!
Он ошибается — это очень трудно. Доктор не имеет ни малейшего представления о психологии мальчика в два года пять месяцев. И так ли уж это верно, что щепки не думают и не приходят в возбуждение? Я знал шестинедельного щенка, который всю ночь видел сны и с мучительной быстротой переходил от смеха к слезам, громко выражая свои бурные переживания. Это ли называется не приходить в возбуждение?
Да что там! Щенок худел, совсем как Пьер. И все-таки не умер. В Пьере тоже прочно заложены основы жизни, все органы его тела здоровы. Но хотелось бы, чтобы он был не такой худенький и не такой бледный.
Париж вреден этому маленькому парижанину. Это не значит, что Париж ему не нравится. Нет, как раз наоборот, Париж слишком его развлекает; волнует разнообразием форм, красок, движения: Пьеру чересчур много приходится чувствовать и понимать, это его утомляет.
В июле месяце мать увезла бледного и худенького Пьера в заброшенный уголок Швейцарии, где одни только сосны на склонах гор да зеленые пастбища и коровы в долине.
Покой на лоне великой и мирной кормилицы-земли длился три месяца, насыщенных радостными впечатлениями, три месяца, во время которых съедено было много черного хлеба. И в начале октября передо мной предстал неузнаваемый Пьер, возродившийся Пьер, смуглый, загоревший, опаленный солнцем, почти толстощекий, с грязными руками, громким голосом и звонким смехом.
— Поглядите на моего Пьера, какой ужас, — говорила счастливая мать, — ну прямо дешевая раскрашенная кукла!
Но скоро яркие краски поблекли. Маленький человечек побледнел, вновь стал нервным, хрупким, с отпечатком чего-то слишком изысканного и слишком нежного. Опять началось влияние Парижа. Я говорю о Париже духовном, который нигде и везде, о Париже, который развивает вкус и ум, волнует и требует умственного напряжения даже от маленького ребенка.
