Пэлем Вудхауз - Вся правда о Муллинерах (сборник)
— Совершенно верно.
— Так вот, дорогой Муллинер, я зашел спросить вас, цел ли еще этот костюм и не могу ли я позаимствовать его у вас.
— Для чего?
— Не важно для чего, Муллинер. Вам достаточно знать, что я должен получить этот костюм во благо церкви.
— Хорошо, епискуля. Найду его для вас завтра.
— Завтра не пойдет! Этот дух волокиты, откладывания дела на потом, эта вялая манера laissez faire[40] и мешкать, — сказал епископ, хмурясь, — от вас, Муллинер, я ничего подобного не ожидал. Ну-ну, — добавил он мягче, — не будем больше об этом. Просто отыщите костюм Синдбада, да пошевеливайтесь. И мы забудем, что произошло. А как он выглядит?
— Обычный матросский костюм, епискуля.
— Превосходно. Вероятно, к нему приложен и какой-то головной убор?
— Бескозырка с надписью на ленте «Крейсер В Стельку».
— Превосходно. Итак, мой милый, — сказал епископ, сияя улыбкой, — просто одолжите его мне, и я не стану более вас беспокоить. Дневные ваши труды в вертограде заслужили отдых. «Сладок сон трудящегося». Екклесиаст, пять, одиннадцать.
Едва дверь закрылась за его гостем, как Августин окончательно встревожился. Он лишь один-единственный раз видел своего духовного начальника в таком сверхприподнятом настроении. Два года назад, когда они отправились в Харчестер, старую школу епископа, открыть статую Хемела Хемстедского. Тогда, вспомнилось ему, епископ под воздействием слишком большой дозы «Взбодрителя» не удовольствовался торжественным совлечением покрывала со статуи, но в глухие часы ночи покрасил ее розовой краской. Августин все еще помнил бурю чувств, всколыхнувших его сердце, когда, выглянув в окно, он увидел, как прелат карабкается вверх по водосточной трубе, возвращаясь к себе в спальню. Не забыл он и скорбную жалость, с какой выслушал неубедительное объяснение епископа, что он, епископ — кошка, принадлежащая кухарке.
О сне в подобных обстоятельствах не могло быть и речи. С тоскливым вздохом Августин набросил халат и спустился к себе в кабинет, решив, что теперь будет в самый раз поработать над проповедью.
Кабинет Августина был на первом этаже и выходил в сад. Ночь была чудесная, и он открыл стеклянную дверь террасы, чтобы полнее насладиться благоуханием цветов, льющимся из сада. Затем сел за письменный стол и приступил к сочинению проповеди.
Сотворение проповеди, сколько-нибудь осмысленной и все-таки доступной умам его сельской паствы, всегда требовало от Августина Муллинера предельной сосредоточенности. Вскоре он с головой ушел в работу и не замечал ничего вокруг, поглощенный поисками простенького синонима в один слог для «супралапсарианизма».[41] Глаза у него остекленели от усилий, а кончик языка, высунувшийся из левого уголка рта, описывал медлительные круги.
Очнувшись от этого транса, он сообразил, что кто-то окликает его по имени и он более в комнате не один.
В его кресле, в зеленом халатике, облегающем гибкую юную фигурку, сидела Гипатия Уэйс.
— Приветик, — сказал Августин. — Ты здесь?
— Приветик, — сказала Гипатия. — Да, я здесь.
— Я думал, ты отправилась в «Дом вдали от дома» на встречу с Рональдом.
Гипатия покачала головой:
— Мы туда не добрались. Ронни по знакомству предупредили, что в эту ночь готовится полицейский налет. И мы решили воздержаться.
— Правильно! — сказал Августин с одобрением. — Осмотрительность прежде всего. Какое бы дело ты ни начал, памятуй о конце и никогда не промахнешься. Екклесиаст, семь, тридцать шесть.[42]
Гипатия прикоснулась платочком к глазам.
— Я не могла уснуть, увидела свет и спустилась. Я так несчастна, Августин.
— Из-за положения с Ронни?
— Да.
— Не вешай носа. Все будет тип-топ.
— Не понимаю, с чего ты взял! Ты слышал, как дядя Перси и тетя Присцилла говорят о Ронни? Будто он по меньшей мере Блудница Вавилонская.
— Знаю-знаю. Но как я намекнул сегодня, у меня есть идейка. Я много думал о вашем положении, и, полагаю, ты согласишься со мной, что загвоздка в твоей тете Присцилле. Умягчи ее, и епискуля сам умягчится. То, что она скажет сегодня, он скажет на следующий день. Иными словами, если мы перетянем ее на нашу сторону, он тут же даст тебе благословение. Я прав или не прав?
Гипатия кивнула.
— Да, — сказала она. — Это верно. Дядя Перси всегда делает то, что ему велит тетя Присцилла. Но как ты думаешь ее умягчить?
— С помощью муллинеровского «Взбодрителя». Помнишь, сколько раз я хвалил тебе свойства этого замечательного тонизирующего средства? Оно удивительным образом преображает взгляд на мир. Достаточно подлить несколько капель в теплое молоко твоей тети Присциллы завтра вечером, и ты будешь потрясена результатами.
— Ты гарантируешь?
— Стопроцентно.
— Тогда все хорошо, — сказала девушка, заметно повеселев. — Потому что именно это я и сделала сегодня вечером. Ронни как раз предложил такой фокус, когда ты подошел к нам в саду, ну, я и решила попробовать. Нашла бутылку вот в этом шкафчике, подлила в теплое молоко тети Присциллы, а для равновесия и в пуншик дяди Перси.
Ледяная рука стиснула сердце Августина Муллинера. Он начал постигать скрытые пружины сцены, недавно разыгравшейся у него в спальне.
— Сколько? — охнул он.
— Самую чуточку, — сказала Гипатия. — Я не собиралась травить милых старичков. Примерно по столовой ложке на нос.
Из уст Августина вырвался хриплый дрожащий стон.
— Знаешь ли ты, — сказал он глухим голосом без всякого выражения, — что средняя доза для взрослого слона составляет одну чайную ложку?
— Не может быть!
— Может. Перебор в дозировке приводит к самым жутким последствиям. — Он снова застонал. — Неудивительно, что епископ вел себя немного странно, когда недавно говорил со мной.
— Странно себя вел?
Августин скорбно кивнул:
— Он вошел ко мне, ухватился за край кровати, сделал стойку на руках и ушел в моем костюме Синдбада-Морехода.
— Зачем он ему понадобился?
Августин содрогнулся.
— Страшно подумать, — сказал он, — но не замыслил ли он посещение «Дома вдали от дома»? Там же маскарад, помнишь?
— Ах да, конечно! — сказала Гипатия. — Пожалуй, именно поэтому тетя Присцилла зашла ко мне час назад и спросила, не одолжу ли я ей мой костюм Коломбины.
— Не может быть! — вскричал Августин.
— Очень даже может. Я не поняла, зачем он ей понадобился. Но теперь все ясно.
Августин испустил стон, вырвавшийся из самых глубин его души.
— Сбегай в ее спальню, посмотри, там она или нет, — сказал он. — Если я не слишком ошибаюсь, мы посеяли ветер и пожнем бурю. Осия, восемь, семь.
Гипатия убежала наверх, а Августин принялся мерить комнату лихорадочными шагами. Он завершил пять кругов и начал шестой, как вдруг снаружи донесся шум, в стеклянную дверь влетело нечто матросское и, тяжело дыша, рухнуло в кресло.
— Епискуля! — вскричал Августин.
Епископ сделал ему знак рукой, обещая побеседовать с ним, как только восстановит дыхание, и продолжал пыхтеть. Августин смотрел на него с глубокой озабоченностью. В облике его гостя было что-то подержанное. Часть синдбадовского костюма была сорвана с него, будто какой-то необоримой силой, а бескозырка вовсе исчезла. Казалось, оправдались наихудшие опасения Августина.
— Епискуля! — вскричал он снова. — Что произошло?
Епископ выпрямился в кресле. Дышал он уже спокойнее, и на его лице появилось довольное — почти самодовольное — выражение.
— Фу-у-у! — сказал он. — Было дело!
— Скажите мне, что произошло? — испуганно умолял Августин.
Епископ поразмыслил, располагая факты в хронологическом порядке.
— Ну, — сказал он, — когда я добрался до «Родного дома вдали от родного дома», там все танцевали. Отличный оркестр. Отличная музыка. Отличный паркет. Так что я начал танцевать.
— Вы танцевали?
— Разумеется, я танцевал, Муллинер, — ответил епископ с величавым достоинством, так ему шедшим. — Джигу. В подобных случаях, считаю я, долг высшего духовенства — подавать благой пример. Вы же не думали, что я отправлюсь в место, подобное «Дому вдали от дома», раскладывать пасьянсы? Безобидные развлечения не запрещены, если мне не изменяет память.
— Но вы умеете танцевать?
— Умею ли я танцевать? — сказал епископ. — Умею ли я ТАНЦЕВАТЬ, Муллинер? Вы слышали про Нижинского?
— Да.
— Мой сценический псевдоним.
Августин судорожно сглотнул.
— С кем вы танцевали? — спросил он.
— Сначала, — сказал епископ, — я танцевал соло. Но затем, к счастью, появилась моя дорогая супруга, просто пленительная в костюме из какого-то воздушного материала, и мы танцевали вместе.
— Она не удивилась, увидев вас там?