Оулавюр Сигурдссон - Избранное
Я страшно удивился, услышав, что «Светоч», вернее, мой шеф, вредно влияет на дела Бьярдни Магнуссона.
— Гм, гм, спасибо, Паудль, садитесь, — сказал он однажды весной, в субботу, указал на кресло и не глядя спрятал плату за комнату. Потом предложил мне резную коробку с сигарами, сигаретами и спичками и только тогда опустился на стул напротив меня.
Яркий солнечный свет, проникая в тихую комнату, играл на роскошной мебели, картинах и дорогих безделушках. Бьярдни Магнуссон моргал, будто с трудом переносил солнечный свет. Ведь он только что оправился от гриппа, осложнившего острый приступ подагры.
— Гм, гм, — хмыкнул он, усаживаясь поудобнее. — Какой сегодня чудесный весенний денек.
Выглядел он не очень-то изнуренным, хотя и говорил с хрипотцой. Но в выражении лица, во взгляде была заметна какая-то тревога. Возможно, фру Камилла велела ему сейчас, в выходные, расчистить сад и вскопать цветочные клумбы.
— Послушайте. Паудль, вы разбираетесь в бухгалтерии?
— Нет, — удивился я.
— Гм, неужели совсем не разбираетесь?
— Совсем.
— Вас интересует бухгалтерия? — спросил он, помолчав.
Я покачал головой.
— А другая конторская работа?
— Нет.
— Вы молоды, Паудль, — сказал он. — Неужели вам никогда не приходило в голову сменить род занятий, оставить журналистику?
Я был вынужден подтвердить, что нередко задумывался над этим.
— Вы быстро печатаете на машинке?
— Я не умею печатать.
Бьярдни Магнуссон даже привстал.
— Вы что, серьезно, Паудль? Не умеете печатать?
— Нет, — покачал я головой. — Никогда не учился печатать на машинке и никогда ею не пользовался.
Он тоже покачал головой, словно мое неумение печатать поразило его, потом откинулся на мягкую спинку стула и вздохнул.
— «Светоч» здорово мне навредил.
— «Светоч»? — вырвалось у меня. — Это как же?
— Из-за вас, гм, из-за вашего «Светоча», я теряю отличного работника.
Я был изумлен.
Выражение его лица и взгляд стали еще тревожнее.
— Это Эйлифс, — уныло продолжал он, словно речь шла о катастрофе. — Его ничем не образумишь. Он уходит из конторы. Связался с сомнительной женщиной. Возомнил себя великим поэтом, гением, и вполне естественно — вы с ним так носились.
Молчание.
— Ну, что скажете?
Я сказал, что не отвечаю ни за славу Арона Эйлифса, ни за редакцию «Светоча»: всем распоряжается шеф.
— Вальтоур?
— Да.
Он задумчиво смотрел себе на колени, поглаживая пальцами подбородок.
— Я никогда не разговаривал с Вальтоуром, едва знаю его в лицо, гм, и не понимаю этого, Паудль, не могу понять, как это ни назови — глупым шутовством или дружелюбием.
Солнечные блики снова заиграли по комнате, и я заметил моль, хотя фру Камилла уже который день усиленно воевала с этой напастью. Я было понадеялся, что солнце напомнит Бьярдни Магнуссону о клумбах в саду, о том, что их не мешало бы вскопать, но он далеко не закончил разговора об Ароне Эйлифсе, которого называл просто Эйлифсом. Эйлифс, работавший у него в конторе, был человек добросовестный, не отлынивал от дополнительных заданий, если их нельзя было поручить другим, никогда не вскакивал ровно в пять вечера, чтобы стремглав вылететь из конторы, если оставались неотложные дела. Эйлифс был надежнее большинства людей, хоть и довольно медлителен. Зато отличался аккуратностью, пунктуальностью и скрупулезностью, да и писать умел красиво, разборчиво — как мне наверняка известно. Бьярдни Магнуссон сказал, что Эйлифс преуспевал на работе и в конторе его ценили по достоинству. Он разбогател, имел квартиру из трех комнат и каждый месяц помещал в банк значительную часть заработка, ведь он был холост, бережлив и не привык сорить деньгами, летом налегал на щавель и прочую зелень, а зимой питался луком и сырой картошкой.
На лице Бьярдни Магнуссона отражалась какая-то внутренняя борьба, как у человека, который изо всех сил сдерживается, чтобы не чихнуть в ответственный момент. Помолчав, он снова с недоумением заговорил о том, что эта поэзия, гм, это хобби, никак не мешала Эйлифсу, пока дела шли хорошо. Он был предупредителен и скромен: писал себе стихи и довольствовался малым, мог месяцами пребывать в полном восторге, если ему удавалось напечататься и сказать по радио несколько слов об овощах и нравственной зрелости. «Светоч» и Вальтоур заморочили ему голову, и, кажется, надолго.
Солнце исчезло. Моль, порхавшая по комнате, назойливо напоминала о своем присутствии, рискованно близко подлетая к нам, словно чувствовала себя в безопасности, пока речь шла об Ароне Эйлифсе. В следующую секунду она горько поплатилась за свое безрассудство и, мертвая, смятая, лежала на ладони Бьярдни Магнуссона. Стряхнув ее на пол, он начал обосновывать мысль о том, как мой шеф заморочил голову Эйлифсу:
— Он себе самовыражается на досуге, а «Светоч» тискает поэму за поэмой, статью за статьей о нравственной зрелости и вегетарианстве и собирается опубликовать его фотографии. И стипендию для него выбили. Достаточно, чтобы прославиться.
Я молчал.
— Вышла из печати книга Эйлифса, и несколько экземпляров в дорогом переплете с дарственными надписями уже проданы. А его имя неколебимо стоит в восемнадцатой статье бюджета — обратите внимание, Паудль, в восемнадцатой статье! — и это когда парламент постановил выдавать поэтам и художникам только годичные дотации и дебатирует из-за каждой кроны. Естественно, человек начинает верить, что он талант, этакий небывалый гений и во что бы то ни стало должен безраздельно отдаться своему призванию. Призвание!
Бьярдни Магнуссон покачал головой и растерянно глянул на меня. Заняв нейтральную позицию, я уже не мог согласно кивнуть, но и критиковать поведение шефа не хотел.
— Призвание? Ничего себе! Эйлифс наверняка много потеряет, бросив хорошую должность, ведь он тут свой человек, все ему доверяют и хорошо к нему относятся. Конечно же, ему будет трудно начать заново, когда сбережения иссякнут, а призвание исчезнет. Сумеют ли незнакомые люди удержаться от насмешек? Сумеют ли примириться с запахом чеснока, которым от него частенько рази!?
Мой нос вспомнил, как ощущал этот запах и не раз молил бога о спасении. Рот мой, однако, молчал.
— К чему этот фарс? — спросил Бьярдни Магнуссон. — Он — не поэт!
Я посмотрел в сторону, почесал нос и сказал управляющему, что у Арона Эйлифса много поклонников.
— Вы имеете в виду простаков?
Переведя взгляд на картину с видом города Акюрейри, я сказал, что твердо знаю: кое-кто из читателей шлет редактору похвальные отзывы о поэмах и статьях Арона Эйлифса. Мало того, парламент действительно назначил ему стипендию, а два видных лица — священник и писатель — напечатали хвалебные рецензии на его книгу.
— Паудль, в Исландии всегда хватало дураков, — сказал Бьярдни Магнуссон. — Нам-то с вами ясно: этот человек — не поэт!
Он замолчал, видимо ожидая моего согласия, и беспомощно смотрел то на меня, то на свои руки. Потом еще раз спросил, к чему этот фарс, каковы намерения моего шефа и зачем он расхваливает Эйлифса, уговаривает издателя, рецензентов и даже членов парламента ублажать Эйлифса, или, вернее, сводить несчастного человека с ума, погрузив его в мир иллюзий. Если же Вальтоур полагает, что рифмоплет вроде Эйлифса способен сыграть политическую роль, то это нелепость. Если он думает, что, возвеличивая Эйлифса, сумеет свести на нет литературные успехи радикалов, то это его заблуждение возымеет обратный эффект.
Уклоняясь от прямого ответа, я сказал только, что член парламента Баурдюр Нильссон был восхищен статьями Арона Эйлифса, в частности теорией о том, что нашему народу следует экономить валюту, жить за счет национальных ресурсов, питаться щавелем вместо пшеницы…
— Вот еще, Баурдюр! — перебил он меня, выказывая презрение к своему товарищу по партии. — Не сомневаюсь, вегетарианская пища в умеренном количестве полезна, но Баурдюр никогда бы не протолкнул Эйлифса в восемнадцатую статью, если б Вальтоур не нашел ловкого человека, который провернул все это за кулисами.
Фру Камилла заглянула в комнату, словно недоверчивая медицинская сестра, но, не обнаружив других гостей, кивнула мне и снова прикрыла дверь. Над нами младшая дочь Бьярдни напевала новую модную песенку.
— Может, попросить редактора поговорить с вами? — спросил я.
— Вальтоура? Зачем же? — Бьярдни Магнуссон знал нескольких людей, поддерживающих «Светоч», акционеров «Утренней зари», и при желании мог бы предотвратить этот скандал, это безумие, если бы, гм, нашел в себе мужество лишить Эйлифса удовольствия самовыражаться каждую неделю в печати. С другой стороны, теперь слишком поздно вмешиваться в игру. Ведь Эйлифс уже не отвечает больше за свое призвание.
