Владислав Реймонт - Земля обетованная
— Делаю все возможное, чтобы устроиться более или менее сносно в этой варварской стране, — говорил Кесслер, провожая его в комнаты.
— Никак у тебя званый прием? — спросил Мориц, так как Кесслер был во фраке.
— Да нет! Просто я ездил в город с деловым визитом и не успел переодеться…
— Кто у тебя?
— Вильгельм Мюллер — он тайком от отца специально приехал из Берлина, барон Оскар Майер, Мартин — ты не знаком с ним? — этакая беспардонная французская свинья, несколько лодзинских и берлинских знакомых. Ну и обещанные сюрпризы…
— Интересно. А кто у тебя за хозяйку?
— Увидишь…
На большой обращенной в сад веранде, служившей летом гостиной, собралось все общество.
Цветные индийские циновки из трав устилали пол; на диванах и креслах из золоченого бамбука лежали шелковые подушки.
Со стен скрепленная наверху широким золотым фризом свободно свисала солома с нанизанными разноцветными бусинами — это китайское изделие напоминало длинные пряди волос, которые переливались всеми цветами радуги и тихо позванивали при малейшем колебании воздуха.
Мориц поздоровался и молча сел.
— Ты что будешь пить? Мы утоляем жажду шампанским.
— Я тоже не имею ничего против шампанского.
Минуту спустя слуга принес вино, а за ним вошла Зоська Малиновская; в роли хозяйки дома она наполнила его бокал и села рядом на качалку.
На веранде воцарилось молчание — гости пожирали глазами ее красивое лицо, обнаженные плечи, стройную фигуру.
Смущенная любопытными взглядами, Зоська слегка покраснела.
— Покачайте меня! — повелительно сказала она, обращаясь к Морицу.
— Думаете, мне это будет неприятно? — прошептал он, надевая пенсне: девушка очень ему нравилась.
— Ничего я не думаю, просто мне хочется покачаться, — без тени смущения отвечала она, глядя сквозь незанавешенную часть веранды на парк, спускавшийся по склону к лазорево-серебристой речке, за которой темно-зеленым ковром расстилались луга, а дальше на холме протянулись длинные полоски полей, окрашенные в разные оттенки зелени.
— Может, пройдемся немного? — предложил Кесслер. — Я покажу вам свой парк и зверинец.
Все, кроме Мюллера, встали.
— Мне что-то лень двигаться. Я устал с дороги… — сказал он в свое оправдание.
— Этот номер у вас не пройдет, — указывая глазами на Зоську, прошептал Кесслер.
— Что такое? У меня и в мыслях не было!.. — поспешил отпереться Мюллер.
Он разозлился, что от Кесслера не укрылись его тайные помыслы, но от своего поползновения не отказался, и, как только все вышли, подсел к Зоське.
— Этот Мюллер совсем еще jugend[59], — сказал Кесслер, идя за Морицем напрямик по роскошным газонам.
— Warum?[60]
— Он остался умышленно, рассчитывая переманить мою девицу.
— У женщин бывают разные причуды.
— Но предпочтение они всегда отдают тому, у кого больше денег.
— Не всегда… не всегда, — прошептал Мориц: ему вспомнилась история Мелиной любви. — Где ты ее откопал? Роскошная самка!
— Что, нравится?
— Красивая и, видно, темпераментная…
— Даже чересчур и к тому же глупа как пробка. И вообще она мне надоела. — Он сделал недовольную гримасу, ударил тростью по кустам и, понизив голос, прибавил: — Хочешь, уступлю тебе?
— Предложение заманчивое, но принять участие в этом аукционе не могу — денег маловато.
— Ты заблуждаешься. Не забывай, что она — полячка, а значит, хочет, чтобы ей с утра до ночи клялись в любви, не изменяли и в конце концов женились на ней. Говорят тебе: она — дура. Целыми днями ревет, жалуется на свою судьбу, для разнообразия устраивает мне сцены, и я вынужден успокаивать ее по-своему. — У него сверкнули глаза, и он изо всей силы полоснул палкой по кустам, — Тебе это не будет накладно, а я все равно должен от нее избавиться, потому что собираюсь жениться.
— Говорят, на дочке Мюллера?..
— Это еще только проект, и ничего определенного пока сказать нельзя. Во всяком случае, я буду признателен тому, кто избавит меня от Зоси. Ну что, по рукам?..
— Покорно благодарю! У девицы есть брат и отец, которые наверняка не отличаются изысканными манерами, а мне жизнь дорога. К тому же я тоже женюсь…
Они присоединились к остальному обществу, и разговор прервался.
Кесслер подвел гостей к большим железным клеткам с обезьянами и, просунув сквозь решетку длинную палку, стал их дразнить. Едва завидев его, обезьяны метнулись в глубь клетки и, напуганные палкой, подпрыгивали до потолка, цеплялись за боковые стенки и пронзительно кричали от страха и злости; это вызывало у Кесслера веселый смех и побуждало дразнить их еще больше.
Звери в других клетках — а их было немало — при приближении хозяина начинали беспокоиться или злобно скалились.
Два токинских медведя — совершенно черных с белыми галстуками — с таким страшным ревом бросились на решетку, когда Кесслер ударил тростью по клетке, что все в страхе отпрянули, только он не двинулся с места и стал бить по огромным оскаленным мордам, наслаждаясь бессильной яростью животных.
— Это они, завидев меня, так ласково мурлычат, — с улыбкой заметил Кесслер.
Потом он подвел гостей к загородке, за которой паслись олени, — к ним он относился дружелюбно. Показал клетку с одичавшими собаками, которые при виде чужих, пришли в неистовое бешенство. Но хозяина они признали и, когда он вошел внутрь, стали лизать ему руки и лицо.
Были в зверинце и белые павлины с чудесными многоцветными хвостами.
Кесслер издал гортанный звук, и они, распустив хвосты, побежали по зеленому газону, затем остановились на значительном расстоянии и закричали пронзительными, какими-то металлическими голосами.
Компания не спеша направилась к дому.
На землю опускался вечер, закатные лучи еще золотили холмы, а над долиной пасмами синей пряжи висел, слабо колеблясь, туман, разрываемый верхушками деревьев и острыми коньками крыш.
Плеск речки, шелест деревьев и трав сливались в тихий монотонный звук, заглушаемый порой жужжанием майских жуков, пролетавших над головой.
За деревней, в канавах и прудах громко квакали лягушки.
Теплый влажный ветерок доносил издалека протяжный, печальный, точно погребальный колокольный звон, и глухие, тяжелые, как молотом по наковальне, звуки растекались, замирая в лесной чаще среди красных сосновых стволов, стеной стоящих за домом.
На веранде Вильгельм Мюллер покачивался в кресле-качалке; Зоськи там не было.
— Красивая, не правда ли? — с издевкой спросил Кесслер.
— Не столько красивая, сколько вульгарная…
— Что, не удалось сманить?..
— А я и не пытался, — со злостью ответил Мюллер и, чтобы скрыть замешательство и покрасневшую правую щеку, отвернулся и стал покручивать усы.
Кесслер насмешливо улыбнулся и пригласил гостей в столовую, так как лакеи распахнули настежь двери, за которыми виднелась анфилада с необыкновенной роскошью обставленных комнат.
Пальмы и множество цветов делали большую, овальной формы столовую похожей на сад где-нибудь в тропиках, а круглый стол посередине, словно витрина ювелирного магазина, сверкал хрусталем и серебром и, как драгоценными камнями, пестрел розами и орхидеями.
У окна сидели две из отобранных на фабрике работниц, две другие не пришли; разряженные, оробевшие, они сидели неподвижно, с испугом глядя на входивших мужчин.
А по столовой медленно прохаживались и непринужденно смеялись танцовщицы.
Это и был тот самый импортный товар, о котором поминал Кесслер и который Мюллер привез на один вечер из Берлина. Их было трое, но шумели они за десятерых, наполняя комнату вульгарной, развязной болтовней.
Сильно накрашенные, в безвкусных платьях с большими, до половины груди, декольте, обвешанные дешевыми украшениями, — тем не менее это были красивые, прекрасно сложенные женщины.
Ужин тянулся долго, и атмосфера за столом была натянутая.
Приятная расслабленность еще не наступила, и только танцовщицы громко отпускали циничные замечания и подшучивали над работницами, а те, подавленные, растерянные, вне себя от нервного напряжения, не поднимали глаз, не смели прикоснуться к еде и вообще не знали, как себя вести.
На помощь им пришла Зоська, а сидевший рядом с ней Мориц, чтобы приободрить их, заговорил с ними по-польски.
Кесслер, насупившись, втянув голову в плечи, молчал и с ненавистью поглядывал то на Зоську, которая оживленно болтала с Морицем, то на лакеев, и те под его грозным взглядом двигались еще проворней.
Его терзала ревность. Он хотел уступить ее Морицу, но глядя сейчас на ее веселое, улыбающееся лицо — такое красивое и открытое, на то, как, наклонясь к своему соседу, она внимательно слушает его, поминутно заливаясь румянцем, и с очаровательным кокетством подливает ему вина, он почувствовал, что ревнует ее.
