Жорж Санд - Снеговик
— Что вы хотите сказать? — спросил Гёфле майор. — Мы могли бы хоть сейчас показать всем замурованную комнату, раз пресловутой часовни там нет!
— Могли бы, если бы сами предварительно не проникли туда, — ответил Гёфле, — но коль скоро мы там были, нас могли бы обвинить в сокрытии доказательств запрещенных обрядов!
Графиня Эльведа приблизилась к Христиану и молвила с величайшей любезностью:
— Надеюсь, господин барон, что еще буду иметь удовольствие встретиться с вами в Стокгольме?
— Но опять при условии, — перебил он, — что я поеду в Россию?
— Нет, — ответила она, — поступайте так, как подскажут вам желания собственного сердца.
— Едет ли графиня Маргарита с вами в Стокгольм? — тихо спросил Христиан.
— Она, быть может, приедет туда, когда вы выиграете дело, если действительно дойдет до суда. Пока что она вернется к себе в замок. Так решено, этого требует предусмотрительность; но я по-прежнему предлагаю вам место в моих санях, чтобы поехать в Стокгольм, где решится ваша участь.
— Благодарю, графиня, но я полностью завишу от моего адвоката, а он находит, что я ему еще нужен здесь.
— Итак, до свидания, — ответила графиня, покидая комнату под руку с послом, который шепнул ей в дверях:
— Весьма рад, что этот красавец барон не едет с вами!
Маргарита простилась с тетушкой у ворот Стольборга и отправилась с гувернанткой и семьей Акерстром в бустёлле пастора, чтобы отдохнуть там в ожидании отъезда. Она не обменялась с Христианом ни словом, ни даже взглядом; тем не менее они молча согласились друг с другом, что не расстанутся, не повидавшись еще раз.
Майор со своим отрядом и пленниками вернулся в новый замок, где ему надлежало доя; даться приказа свыше, дабы и дальше выполнять свои обязанности или сложить их с себя.
Даннеман с семьей воротился в горы, но Карин так и не признала в Христиане «дитя озера». Рассудок ее не мог столь быстро освоиться с событиями, и даже впоследствии, когда ее душевное состояние значительно улучшилось и она бессознательно почувствовала себя избавленной от терзавшей ее тревоги, Карин ни разу, встречаясь с Христианом, не узнавала его и обычно принимала за его отца, молодого барона Адельстана.
Было четыре часа утра; невзирая на привычку поздно ложиться в такое время года, когда ночи столь длинны, герои нашей повести так устали к этому часу от пережитых волнений, что погрузились в глубочайший сон, за исключением, должно быть, Юхана и его прихвостней, запертых в башне нового замка, где они в свое время держали под Замком и мучили столько народу.
Но рассвет еще не забрезжил, когда Стенсон прокрался к постели Христиана; несколько мгновений старик в восторге смотрел на него, потом тихонько разбудил, не потревожив Гёфле.
— Вставайте, господин мой, — сказал он на ухо Христиану. — Я должен кое-что сказать вам — вам одному!
Я жду вас в замурованной комнате.
Христиан поспешно и бесшумно оделся и, притворив за собой дверь, последовал за Стенсоном в пустую, полуразрушенную комнату, куда уже заходил вчера.
Тогда Стенсон обнажил голову и сказал:
— Здесь, господин барон, за этой деревянной обшивкой, на которой, как видите, выточен голубь, кроется тайна, узнать которую должно только вам… Здесь ваша матушка велела тайно воздвигнуть алтарь пресвятой девы, ибо, это правда, она была католичкой. Исповедовать запрещенную веру в стране, где жила замужем, она не могла и делала это тайком, боясь навлечь преследования на мужа. Пастору Микельсону не удалось ничего обнаружить, потому что алтарь был привезен втайне и сокрыт здесь проезжими итальянцами, которые выполняли другие работы по мрамору и дереву в новом замке. Только мне одному все было известно. В замке жил старик француз, ученый и к тому же католический священник, хотя о последнем-то никто не догадывался, он и приходил сюда тайно служить мессу; но ко времени, когда бедную матушку вашу начали преследовать, он умер, а итальянцы-рабочие давно уехали. Вам следует взглянуть на этот алтарь, господин барон, и, какова бы ни была ваша вера, взглянуть с должным уважением. Помогите мне нажать на потайную пружину, она, видимо, заржавела.
— Нет, это у вас, бедняги, распухли и болят руки, — сказал Христиан, поднося к губам израненные руки старика.
— Ах, не жалейте меня! — ответил Стенсон. — Руки-то заживут; я их и не чувствую, а все, что перенес, — пустяки, по сравнению с тем счастьем, что наконец пришло!
Христиан, по указанию Стенсона, сдвинул с места деревянную панель, а затем отдернул занавес золоченой кожи, За которым стоял белый мраморный алтарь в виде саркофага. Увидя, что Стенсон в глубоком волнении опустился на колени, Христиан спросил его: «Разве вы тоже католик, друг мой?» — на что старик покачал головой, хотя это предположение, видимо, не обидело его; по бледным щекам его медленно струились слезы.
— Стенсон! — вскричал Христиан. — Моя мать покоится здесь? Этот алтарь стал ее гробницей!
— Да, — отвечал старик, задыхаясь от слез. — Карин похоронила ее в белом платье и венке из ветвей кипариса, ибо в это время года не было цветов. Мы положили ее в гроб, пропитанный благовониями, а гроб вставили в этот безупречный саркофаг — точное подобие гробницы Христовой. Я сам накрепко заделал его со всех сторон, а потом замуровал комнату, дабы никто не проник сюда и не осквернил могилы несчастной жертвы. Ваш недруг никогда не узнал, почему мне вздумалось заложить эту дверь. Он решил, что я боюсь привидений. Ведь он поверил, что я по его повелению и после отказа пастора похоронить по-христиански «эту язычницу» бросил труп бедной госпожи моей в озеро; но что бы там ни говорил пастор Микельсон, покойница была святой женщиной! Пусть она была иной веры, но она любила господа, творила добро и уважала верования других. Сейчас она на небе и молится за нас, а душа ее радуется, видя, что сын ее тут и стал таким, каков он есть!
— Ах, — молвил Христиан, — стало быть, счастью нет места на этом свете! Ведь я принес бы ей счастье, а ее уже нет в живых!
Христиан почтительно и с глубокой верой прикоснулся губами к гробнице, а потом, задернув занавес и поставив на место деревянную панель, спустился со Стенсоном в медвежью комнату.
Там Стенсон сказал ему:
— Не знаю, много ли вам придется потратить труда и времени, чтобы права ваши были признаны; но разрешите мне пока что вновь заделать стену в эту комнату. Как только вы станете здесь хозяином, мы перенесем гробницу в часовню нового замка.
— И мать моя будет погребена рядом с бароном Олаусом? Нет, нет, никогда! Коль скоро Швеция, лишив ее сперва воздуха и свободы, отказала ей в клочке земли, где могли бы покоиться ее кости, я увезу дорогие мне останки и схороню их под иным, благодатным небом. Богат я буду или беден, но я найду средства, чтобы вернуться с ними на берег озера в Италии, где покоится моя вторая мать, которая исполнила ее предсмертное желание и в великом горе своем имела возле себя по крайней мере сына, закрывшего ей глаза!
— Вам надлежит поступать спокойно и осмотрительно, — сказал Стенсон, — иначе права ваши будут попраны. Когда-нибудь вы вольны будете действовать, как вам заблагорассудится; но сейчас следует скрыть от ваших лучших друзей, даже от достойнейшего господина Гёфле, что матушка ваша исповедовала иную веру; с тем большим жаром будет он доказывать, что она не была католичкой. Да и вы сами, если вы иноверец, никому об этом не говорите, иначе вам не восторжествовать над врагами!
— Увы! — сказал Христиан. — Стоит ли богатство всех предстоящих стараний, хитростей, на которые придется пускаться, сдержанности, под коей я должен буду скрывать негодование? Когда я пришел сюда три дня назад, Стенсон, у меня ничего не водилось, даже гроша в кармане! На сердце было легко, рассудок был ничем не обременен! Ни к кому я не испытывал ненависти и ни в ком ее не встретил! А теперь…
— А теперь вы будете не так свободны, не столь счастливы, я это знаю, — с суровой нежностью спокойно ответил старик. — Но зато вы принесете утешение и поддержку людям, перенесшим тяжкие страдания. И если вы подумаете об этом, вы обретете мужество для борьбы.
— Отлично сказано, дорогой мой Стенсон! — воскликнул Гёфле, который только что встал и услышал последние слова благочестивого слуги. — Тот, кто возлагает на себя известные обязанности, сковывает ноги свои цепями, а душу — горестями. Остается спросить, может ли человек, оказавшийся в расцвете сил перед лицом этих обязанностей и обратившийся в бегство, радоваться своей беззаботности и быть довольным собой?
— Вы правы, друг мой, — сказал Христиан, — делайте со мной все, что сочтете нужным. Клянусь, буду следовать вашим советам.
— И к тому же, — добавил Гёфле, понизив голос, — я полагаю, что Маргарита явится отрадным утешением в вашей трудной великосветской жизни!
