Сахалин - Дорошевич Влас Михайлович

 Эта дружба поддерживалась маленькими услугами: каждое утро Матвей Васильевич ходил ко мне на кухню, и кухарка должна была поднести ему чайную чашку, - непременно чашку, это была его мера, - водки.

 Спрашиваю как-то:

 - Был дедушка?

 - Никак нет-с, - отвечает кухарка. - Он уж несколько дней как не ходит!

 Пошел справиться: уж не заболел ли. Матвей Васильевич нехотя и сухо со мной поздоровался.

 - Да что с тобой, Матвей Васильевич? За что ты на меня сердишься?

 - Что уж... Ничего уж...

 - Да скажи, в чем дело?

 - Что уж там! Ежели ты для меня, для старика, чайной чашечки водки пожалел, что же уж...

 Оказывается, кухарка, глупая и злая баба, почему-то вдруг, вместо обычной "чашки водки", поднесла Матвею Васильевичу рюмку:

 - Все пьют из рюмки, а ты что за принц такой! Много вас тут найдется чашками водку хлебать!

 Матвей Васильевич отказался и ушел:

 - Я всю жизнь чашечкой пил!

 И решил, что это мне для него водки стало жаль.

 - Матвей Васильевич, Богом тебе клянусь, что я не знал даже об этом! Да приходи ты, четверть тебе поставлю, стаканами хоть пей, - на здоровье!

 - Нет, что уж... Пожалел... Чашечку водки пожалел... А я из-за нее, из водки, всю жизнь на каторге маюсь... А ты мне чашечку пожалел...

 И на глазах у старика были слезы. Он и смотреть на меня не хотел.

 Почувствовав приближение смерти, Матвей Васильевич явился в Александрийский лазарет и спросил главного врача Л. В. Поддубского.

 - Умирать к тебе пришел. Ты мне того... и глаза сам закрой, Леонид Васильевич!

 - И полно тебе, старина! Ты еще на траву в этом году пойдешь!

 - Нет, брат, на траву я больше не пойду.

 - Да что ж у тебя болит, что? А?

 - Нет, болеть ничего не болит. А только чувствую, смерть подходит. Ты уж меня того, положи к себе... И глаза сам закрой, Леонид Васильевич!

 Желание старика исполнилось.

 Окруженный попечениями, пролежав в лазарете два дня, он тихо и безболезненно скончался, словно заснул, от старческой дряхлости. И при последних минутах его был, "глаза ему закрыл" Л. В. Поддубский.

 Так умер "дедушка русской каторги".

 Однажды доктор Н. С. Лобас дал Матвею Васильевичу бумаги, чернил, перьев:

 - Дедушка, ты столько помнишь. Что бы тебе в свободное время сесть да и записать, что припомнишь. Свое жизнеописание.

 - А что ж! С удовольствием! - согласился Матвей Васильевич и на следующий день принес назад бумагу, перья, чернила и четвертушку бумаги, с одной стороны которой было написано.

 - Вот. Написал.

 - Что?

 - Жизнеописание.

 И он подал четвертушку:

 "Жизнеописание сс.-каторжного Матвея Васильева Соколова. Приговорен к трем бессрочным каторгам. Чистой каторги отбыл пятьдесят лет. Получил:

 Кнута - десять ударов.

 Плетей - столько-то тысяч.

 Палок - столько-то тысяч.

 Розог - не припомню сколько.

 Сс.-каторжный Матвей Соколов".

 - Все жизнеописание?

 - Все.

Святотатец

 Усталый, разбитый, измученный, пробирался я чрез тайгу с моим проводником, сс.-каторжным Бушаровым.

 Бушаров стоит того, чтоб сказать о нем несколько слов. В ссоре его называют:

 - Каин!

 Он убил родного брата с целью грабежа. Убил при таких же точно условиях, как ехали мы теперь с ним: в глухом лесу. Убил потому, что у брата, как у меня, были деньги. Я взял Бушарова в проводники потому, что он, прежде чем остепениться, много раз бегал и знал Сахалинскую тайгу, как свои пять пальцев. За мной этот братоубийца, грабитель и бродяга, "смотрел" так, словно я был стеклянный. Словно боялся, что я вот-вот разобьюсь вдребезги.

 А приходилось трудно. По тундре, поросшей тайгою, только и пробраться, что выросшей в тайге сахалинской лошади. Приходилось прыгать через ямы, через стволы огромных упавших деревьев. Лошади осторожненько сначала пробивали копытом место, прежде чем на него ступить, пробирались по корням деревьев, высунувшимся наружу, срывались, падали, увязали в топь по брюхо. Пар от лошадей валил. Ежеминутно приходилось бедных, измученных лошадей лупить нагайками, чтобы заставить выбраться из трясины. Только что вытащит задние ноги, глядь - сорвалась с корешка, провалилась в трясину передними. То летишь через голову, то через круп, то валишься вместе с лошадью.

 - Поддержитесь, ваше высокоблагородие, поддержитесь! - подбадривал меня ехавший впереди Бушаров. - Скоро тут сторожка.

 Прорубили сквозь тайгу просеку, поморили на этой нечеловеческой работе много народу, - а по просеке ни пройти ни проехать: на чем поедешь по тундре? Понаставили сторожек "охранять просеку", и хоть просека брошена, но все же в каждую сторожку, по старой памяти, назначают по два сторожа каторжан.

 Было уж под вечер, когда мы добрались до просеки и до сторожки. В сторожке был только один сторож - старик. Другой ушел на несколько дней в "пост" за провиантом.

 Я не помню, как добрался до лавки, лег и заснул, как убитый. Проснулся я ранним утром. Старик стоял на коленях и шепотом молился на маленький, темненький образок, висевший в углу.

 Перевирая и коверкая, он прочел "Богородицу", "Отче наш", "Царю небесный", из пятого в десятое "Верую" и начал молиться от себя.

 - Покров Пресвятой Богородицы, помилуй нас! Успенье Божией Матери, помяни и заступи грехи наши! Казанская Матерь Божия, помилуй нас! Помяни, Господи, рабов Божьих (таких-то) за упокой! Помяни, Господи, рабов Божьих (таких-то), невем аще за упокой, аще во здравие! Помяни мя, Господи, егда приидеши во царствие Твое.

 Положил долгий-долгий земной поклон. Затем поднялся, сказал:

 - Аминь.

 Перекрестился еще несколько раз и пошел.

 - Здравствуй, дед!

 - Здравствуй, ваше высокоблагородие.

 Бушаров уж ждал меня с горячим медным чайником, который он всегда в экскурсиях возил с собой, вместе с провизией и с завтраком: раскрытой баночкой... страсбургского паштета и коробкой сардин. В лавках колонизационного фонда, созданного для удовлетворения потребностей каторжан, поселенцев и мелких чиновников, ничего, кроме страсбургского паштета и сардинок, достать нельзя. Так это все разумно устроено.

 И мы уселись около сторожки, есть в тайге паштет из гусиных печенок с трюфелями и сардины в деликатесном масле!

 - Дед, выпей с нами чайку!

 Старик постоял, постоял:

 - Спасибо за ласку. Побалуюсь!

 И как я их ни уговаривал сесть вместе со мной, не соглашались. Я сидел на крылечке, старик и Бушаров - поодаль. Иначе:

 - Не порядок!

 А порядок старик, видимо, любил. Выпив чашку, он выплескивал остатки в траву, переворачивал чашку кверху донышком, клал на донышко огрызок сахару и говорил:

 - Благодарствую на угощении!

 - Да ты бы, дед, еще выпил!

 - Нет уже, благодарствую.

 И только по третьему разу говорил:

 - Ну, уж ежели такая ваша милость, налейте! Грех, а побалуюсь.

 Сардины у деда вызвали улыбку.

 - Безголовая рыбешка-то!

 А паштета он попросил еще:

 - Да-ко-сь замазки-то!

 Чай он пил с жадностью:

 - Давно не баловался. Почитай, полгода, как чайкю не пил!

 Старик был хмурый, неразговорчивый, но угощение и чай развязали ему язык.

 - Ты, что же, дед, в пост-то когда ходишь?

 - Нет. За пайком Михайло ходит. Он помоложе. А мне чего ходить? Чего там делать? Года два, как не был.

 - Так и живешь здесь, людей не видя?

 - Какие же здесь люди? Так когда - ведмедь к сторожке забредет, отпугнем. Аль бо которые шлющие...

 - Бродяги, то есть! - пояснил Бушаров.

 - Они самые. Придет, отогреется, хлебушка попросит, - дашь, переночует, - дальше пойдет. А люди какие же!

 - И не боязно, дед?