Константин Симонов - Последнее лето
Так и было сделано. Заехали в медсанбат, Серпилин вручил орден, воспользовавшись случаем, поговорил с врачами; еще заметил, что медсанбат хорошо стоит, в удачном месте. При возможности и медсанбаты и госпитали первой линии так и надо располагать, чтобы где-нибудь поблизости или луг, или полянка, или хоть какая-нибудь проплешина в лесу – У-2 посадить, если вдруг кого-то надо срочно привезти или вывезти. Всяко бывает!
Тогда Синцов и заметил то, о чем сказал теперь Прокудину, – что там есть куда посадить У-2. А теперь сами ехали в этот медсанбат!
Синцов разрывался между двумя желаниями – поскорей доехать и поаккуратней везти Серпилина. Растрясешь – больше крови потеряет. А позже на пять минут привезешь – опоздаешь с операцией, может из-за этого погибнуть. В таких случаях неизвестно, что лучше, что хуже. Все-таки решил ехать побыстрей, хотя каждый раз, когда на лесной дороге под колеса попадало какое-нибудь корневище, вздрагивал, словно его самого били телом о землю. И, не сознавая нелепости того, что говорил, несколько раз повторял водителю:
– Выжимай, выжимай сцепление, выжимай… Что ты дергаешь? – как будто Серпилина везли в этой машине. Хотя его везли на бронетранспортере и там был другой водитель, который по-другому выжимал сцепление на этих ухабах.
Пока человек жив – про него никогда не говорят «смертельно ранен». Только задним числом, после смерти. А до этого, как ни безнадежно положение, все равно говорят: тяжело ранен.
Именно так и сказал Бойко Захарову, найдя его по телефону на командном пункте корпуса, откуда Серпилин уехал меньше часа назад.
За десять минут перед этим Бойко звонил туда же, к Миронову, и, разговаривая с Захаровым, спрашивал, где командарм. Захаров ответил, что, прилетев на У-2 из дивизии, уже не застал Серпилина, тот не дождался, уехал один к Кирпичникову. Узнав, что командарм в дороге, Бойко сказал, что ничего сверхсрочного нет, позвонит к соседям, когда Серпилин туда доедет.
И вдруг снова позвонил. С Мироновым говорить не стал, попросил сразу передать трубку члену Военного совета, если он еще там, и без предисловий сказал по телефону то, что только что сам услышал по рации от Прокудина: «Первый тяжело ранен, находится без сознания, и его везут от места ранения на хутор Плесенки». От себя Бойко добавил, что хутор этот располагается в треугольнике между дорогой Могилев – Минск, лесной дорогой на Буйничи и опушкой урочища Вербово. «Как сообщил Прокудин, там есть посадочная площадка для У-2. Главному хирургу армии уже приказано вылететь. В санитарное управление фронта сейчас звонят одновременно по другому телефону».
Захаров несколько секунд молчал, держа трубку. Молчал и Бойко на другом конце провода.
– Командующему фронтом доложили? – спросил Захаров.
– Как только закончу разговор с вами, доложу. У меня все.
– Сейчас полечу туда, раз там есть площадка, – сказал Захаров. – У меня самолет здесь.
– Ясно, – сказал Бойко. И повторил: – У меня все.
Наверное, спешил доложить во фронт, да и как иначе, раз командарм выбыл из строя, – должен сразу же брать командование на себя!
Захаров положил трубку и посмотрел на командира корпуса Миронова, уже понявшего, что произошло что-то чрезвычайное.
– Где летчик? Вызывайте его, полечу, – сказал Захаров.
– Вы его покушать отпустили, – напомнил адъютант Захарова.
– Беги за ним немедля! – крикнул Захаров. – Пусть все бросит – и к самолету. Летим!
Он оглянулся. В палатке кроме них был офицер оперативного отдела, наносивший на карту последнюю обстановку. Взяв под руку Миронова, Захаров вышел из палатки. И, только отойдя несколько шагов, сказал:
– Командарма тяжело ранили. Везут сейчас в медсанбат в Плесенки. Полечу туда.
За последние дни при небольших сравнительно потерях в боях было особенно много всяких случайностей из-за того, что все плотней окружали немцев, а те все отчаянней вырывались и мелкими и большими группами. И летчики гибли, и офицеры связи, и самые неожиданные люди оказывались убитыми или раненными в самых неожиданных местах. Но сколько ни привыкай к этому, а все равно с Серпилиным – как обухом по голове.
– Как, где? – растерянно повторял Захаров, идя с Мироновым к своему стоявшему на краю поляны «У-2». – Только что у тебя был. Какой дорогой его отправили? Не знаете, что у вас в собственном расположении происходит! – не в силах сдержаться, крикнул Захаров. – Подвели командующего под пулю…
Бойко не сказал ему по телефону, как ранен Серпилин, но Захарову почему-то казалось, что именно – под пулю.
Миронов стал объяснять, что наоборот: это едучи к нему, командующий спрямил, прибыл от соседа по дороге, которая с утра обстреливалась. А он как раз отговорил ехать обратно по этой дороге, просил не спрямлять, показал по карте объезд. И командующий, уезжая, согласился, сказал: «Ладно, себе дороже. Объедем».
– Вот и объехали! – горько сказал Захаров, думая о том, куда все же ранен Серпилин, какая это рана, если сразу – без сознания! И, содрогнувшись, впервые подумал: возможно, даже и убит, только не захотели сообщать открытым текстом.
И, продолжая идти об руку с Мироновым, которого, как взял, так от растерянности и не отпускал, все сжимал рукой под локоть, услышал над головой стрекот самолета – на полянку садился еще один У-2.
Летчика, с которым прилетел Захаров, еще не нашли. Захаров вспомнил, как, отпуская, разрешил ему час отдохнуть. Может, и есть не пошел, а лежит под деревом и спит. Ищи его теперь!
– Кто это прилетел, как думаешь? – спросил Захаров у Миронова, показывая на самолет, который чуть не задел при посадке за деревья. – Я с ним полечу.
– Должно быть, мой оператор, в дивизию летал. Да, «восьмерка», наш… – сказал Миронов и заторопился навстречу самолету. – Может, и заправлять не надо… Тут всего лететь-то минут двенадцать!
Но когда подошли к самолету, оказалось, что лететь нельзя. Летчик доложил, что его обстреляли с земли немцы, ранили в ногу, сапог полон крови; доложил смущенно, словно провинился.
Это был тот самый летчик, который потом сказал Тане, что Серпилина убили из засады. И кто его знает, может, путаница вышла из-за кем-то услышанных слов Захарова: «Подвели под пулю!»
Захаров уже решил ехать на машине, уже крикнул водителю, чтоб подгонял «виллис», но в это время прибежал летчик с другого У-2. Минута ушла на то, чтобы уточнить по карте расположение медсанбата, – летчик сказал, что найдет безо всяких и сядет при всех случаях. Захаров залез в кабину, самолет поднялся, развернулся и пошел на северо-восток, к шоссе Могилев – Минск.
Летели над лесом, на высоте двухсот метров. Сверху было видно все то же самое, на что Захаров уже насмотрелся сегодня, пока летал в дивизию и обратно. Сквозь кроны берез и елок тут и там были видны следы немецкого отступления и разгрома, все эти разбитые и искореженные машины, брошенные орудия, минометы, снаряжение, снарядные ящики, неснятые, так и брошенные в лесу палатки – следы торопливо покинутого ночлега… Все это пятнами просматривалось по всему лесу, пока летели над ним. Просматривалось и утром, когда летал до этого, и сейчас. Все было то же самое, только смотрел на все это совсем по-другому, чем с утра, – безрадостно, как будто это уже ни к чему.
Нелепо, конечно. Как так ни к чему? Ничье ранение или даже смерть не может изменить ни того, что происходит, ни того настроения, которое все равно есть и будет в армии от всего происходящего. Но уж там нелепо или не нелепо, а сейчас, когда Захаров летел, ему и смотреть на все это не хотелось!
Самолет сильно закачало над лесом, один раз, казалось, совсем бросило на верхушки берез. И Захаров почему-то подумал о себе, Серпилине и Львове и о том, как Львов перед началом наступления, по сути дела, хотел разъединить их с Серпилиным. Хотел, но не разъединил. А теперь вот война разъединяет… Раз тяжело ранен – армией уже не командовать. И сразу же подумал о худшем: а вдруг не застану?
Но, отбросив эту мысль, вытолкав ее из головы, словно она сама по себе была какой-то опасностью для жизни Серпилина, принудил себя думать о делах.
Дела сегодня весь день шли как нельзя лучше, и вдруг именно в такой день – такая беда!
Ну, а в другой день, что же, это не беда была бы? Беда дней не выбирает, когда приходит, тогда и приходит. День сегодня хороший не тем, что он легкий. Наоборот, день трудный. Еще с утра поняли по ожесточению немцев, что густо их зацепили, много окружили.
«Сосед слева как раз сегодня легче пошел вперед. А мы тащим, тащим, заводим все глубже, и уже чувствуется, что вся рыба внутри, в бредне».
Говорили об этом с Серпилиным в корпусе у Миронова, перед тем как Захаров улетел в дивизию. Серпилин предполагал, что, возможно, в этом бредне, в мотне его, или штабы двух корпусов, или даже штаб армии. Чувствуется по характеру сопротивления немцев, когда одни вдруг сдаются, а другие воюют до последнего, что там, внутри, есть какой-то центр, к которому одни стягиваются, а другие, наоборот, оторвавшись от него, уже не видят надежды и поднимают руки. «Загребли что-то там, внутри, чувствую», – говорил Серпилин всего несколько часов назад.
