М. Пришвин - Дневники 1914-1917
Еще часто говорят, что Правительство с самого начала должно было заявить державам, что мы не можем воевать: в результате худшим было бы нынешнее положение. Но это явно было невозможно, потому что тогда громадное большинство населения было на стороне «буржуазии».
Собирается крестьянское совещание — последние судороги партии с. р-ов: в угождение армии хотят выдвинуть Чернова. Напрасные усилия: при германской поддержке русское общечеловечество будет доведено до своего последнего конца.
В процессе движения к интернационалу целые группы интеллигенции свертывали с пути, заключая компромиссы с народной верой (нар. социалисты), — так возникли зародыши патриотизма.
12 Ноября. Армия не существует, золото захвачено, общество разбито, демократия своими руками разрушает фундамент своего жилища — что же есть? Плывущие по воде предметы, за которые можно ухватиться: Чернов, который популярен еще в армии через свое понимание земельного вопроса, Учредительное Собрание при заткнутых ртах? А что будет дальше? Все пожимают плечами, и слово «оккупация» у всех на устах.
И вот подумаешь: «А что было, может быть, ничего не было?» Была маниловщина и больше ничего.
Политические деятели, как бешеные, и спорят теперь уже не о будущем, а о прошлом: кто виноват. Работает задний ум. Спорят — как нужно было поступать Керенскому. Один говорит, надо было уйти, другой говорит, что уйти было невозможно.
— А кто у нас не Манилов?
Бурные волны разогнали с утеса царственных птиц, разбегаются, прыгают и скатываются пеной. Придет время, конечно, размоют волны утес, но эта буря пройдет так, утес останется, разлетевшиеся в бурю хищные птицы скоро опять сядут на вершину, а мягкие волны опять будут лизать и подмывать.
Разбежались бушующие волны океана, ударили о гранит, смыли царственных птиц, и неведомо куда разлетелись хищные орлы.
Бушуют, бьют волны, не дают садиться никому на утес. Но скоро они утихнут, и птицы опять полетят на утес.
Скоро опять будет утро и на утесе орел, а внизу мягкие волны будут по-прежнему лизать гранитную скалу, и не зная, что так размывая гранит — подножие власти, они ближе к цели, чем в бурное время.
Говорили раньше: «У нас в России». Теперь так не скажешь: где это у нас, какое это наше такое пространство и кто эти мы, русские, пожирающие друг друга чудовища.
Мы теперь находимся в антракте перед новым действием, в котором будут принимать участие иностранцы.
Родина стала насквозь духовной, мы знаем, что это никто не может отнять у нас и разделить, но не ведаем, как воплотится вновь этот дух.
Гость сказал: — Россию погубил не Совет с. р-ов и с. д., а погубила самочинная шайка Исполнительного Комитета: выступления Бабушки и «Марсельеза» — все это красные флаги, которые дразнили быка.
Ходишь:
— Чай! Чай!
Кончился, говорят, чай, а в лавочке нету.
— Ну ладно, давайте кашу.
— Крупы нет, вот сало и больше ничего.
Поел сала и опять махать крюком. И вот есть же, значит, в земле не одна война и разделение, есть в ней и союз: как ни худо, а мечта <остается> о каком-то настоящем покосе. (Военная организация и школы прапорщиков сельского хозяйства.)
Обобществление: помещик думал, что это на него валится, а оно на всех. Черный передел.
21 Декабря. Не уехал в деревню — тут остался, в аду.
Посещение Тат. Вас. Майской: догорает закат.
Настоящая буржуазия и что под этим словом теперь.
А мои спутники по «Воле Народа» — истинные мещане.
Я отвечал: — Тем хуже мещанство, но Адам, который занял землю и устроился благополучно, — мещанин настоящий. И второй Адам пришел, когда земля занята, — кто из них лучше?
Разрешение — страдал второй Адам — вопрос насыщения его, а не духа.
«Вопрос о мерах к ослаблению роста революционного движения дошел даже до палаты лордов и вызвал здесь чрезвычайно любопытные дебаты» («Новая Жизнь», № 207).
На улице метель. После двенадцати, когда потухло электричество, мы зажгли купленную в монастырском подворье восковую свечу и продолжали беседу.
Упрекали меня, что я написал: «Русский народ погубил цвет свой, бросил крест свой и присягнул князю тьмы Аваддону».
— Аваддон, — говорили, — это дух мещанства, корысти, а русский народ глубоко страдает, лица рабочих и солдат — это лица больных, тут убийство, и покаяние, и всё — только не лоснящееся благополучие духа тьмы. Черту русский человек не переходил.
Начался длинный спор. Большинство было против меня, и посетитель, самый прямой человек, сказал:
— Да, я думаю тоже, что черты русский человек не переходил и во всех своих гадостях он может покаяться. Найдется выход.
Вздохнув, кто-то сказал:
— Да, тяжело быть палачом в стране, где многие святыни созданы разбойниками.
На это простой человек из чайной сказал:
— Русскому человеку нужно пуп от Бога отрезать [316], тогда все и определится: на одной стороне будет добро, на другой зло. А пока будет Бог, все будет путаться. — Подумав, он прибавил: — Когда пуп отрежете от Бога, то человек будет заключен в себе и разбойнику тогда выхода не будет к нам через «тот свет»: тогда разбойнику голову отрубить будет очень просто.
Мы спросили, каким же способом русскому человеку можно пуп от Бога отрезать.
И раздумчивый человек на это нам так ответил:
— Тут не нужно стараться: когда наперекор идешь, то еще больше в божественном вязнешь. Способ дан: пойдут от немцев дешевые ситцы, и всякая штука, и ученье для выгоды, и расчет жизни — так само собой и отрежется пуп, и человек будет заключен, выхода ему не будет.
— А что Керенский, что большевики, — говорил он еще, это, по-моему, все равно, они все наперекор божественному идут, но мыслимо ли долгое время все наперекор, придет час — умирятся, и цап! их и покрыло божественным покрывалом голубым. Хулиганчики разные хулиганят по винному делу, пукают из винтовок, топят в Фонтанке людей, в тюрьмы сажают буржуев праведных и благоразумных. А придет час, и покаются, какие хорошие станут. Выйдут из тюрьмы тогда буржуи праведные и скажут в умилении: хулиганчики, хулиганчики, сколько в вас было божественного! [317]
— Только, — продолжал, раздумывая, человек, — теперь это не будет, немцы не дадут, отрежут, потому что правильно вы сказали…
Он обратился ко мне:
— Русский человек перешел черту, и к прежнему возвратиться ему невозможно.
Мы хотели еще поговорить об этой черте, но вдруг погасло электричество. Ощупью мы выбрались из темного дома на улицу и в разные стороны разошлись.
На улице была метель [318] и ни одного человека, все равно как в самой глухой пустыне. Внезапно охватил меня страх, и я бросился бежать к Большому проспекту в надежде, что там увижу людей и трамваи. Но и на Большом никого не было — стало еще страшнее, и еще быстрее бежал по Большому к своей линии. Завернув на свою линию и уже недалеко от своего дома увидел я: в метели мчалось на меня что-то огромное, черное.
Поморозило меня и пробежало в голове:
— Ужо тебе!
И вдруг это огромное, черное стало маленькой черной собачкой.
Так из метели вышел пудель, а когда я в своей квартире вспомнил разговор наш, то из пуделя вышел какой-то русский Мефистофель и все говорил мне:
— Русскому человеку нужно пуп от Бога отрезать.
Общее положение
На вопрос мой одному крестьянину: «Кому теперь на Руси жить хорошо?» — он ответил: «У кого нет никакого дела с землей». Солдат ответил: «У кого нет дела с войной», купец — с торговлей. Словом, всем плохо выходит.
Значит, если есть какой-нибудь смысл в событиях, то смысл этот заключается в сознании людей в жертве своим настоящим для будущего.
Тогда я опять спросил крестьянина, чем он теперь жертвует. Он ответил, что ему плохо, но жертвы он не приносит.
Солдат сказал: «Довольно жертв!» Купец: «Мы сами жертвы, а какому Богу — неведомо».
Так, расспросив разных людей, я не нашел в них смысла текущих событий по их ответам и понял одно: все эти люди ждут или чают чего-то лучшего — огромная масса людей только чающие, как те калеки, которые ожидали движения воды в Силоамской купели [319].
Другая сторона — те, кто обещает спасение, кто жертвует собой, чтобы сдержать обещание, — кто же эти люди, оценкой действий которых историк по старым приемам осветит время, потерявшее <всякий> смысл?
В России не вижу еще таких людей, но слуг их знаю, они работают на каких-то хозяев мирового дела. Кто же эти хозяева? Вхожу в интерес мировой истории — очень интересно, вот сегодня делаю вырезку из газеты: но как, как это жить повседневно, не могу: вот, например, по-прежнему называют русских свиньями и иначе не называли <как> свинья, так французы тоже нас так называют.
И перехожу к Вильгельму, Ллойд-Джорджу, к организованным рабочим всех стран, выписываю из газет — любопытные дебаты. И так приближаюсь к какому-то мировому смыслу — очень интересно, и я решаю: значит, все дело там, и предаюсь этому делу.
