Уильям Теккерей - Роковые сапоги
И этот старый чудак, который так жестоко преследовал меня в дни удачи, пожалел меня в моем горе и отвел к себе домой, как и обещал.
— Я прочел ваше имя в списке банкротов и поклялся, что ви будете жалеть о сапогах. Теперь уж дело сделано, не будем вспоминать прошлого. Эй, Бетти, Бетхен, постели еще одну постель и положи еще одну вилку и нож, со мной будет обедать лорд Горнуоллис!
Я прожил у этого нелепого старика полтора месяца, вел его книги и вообще делал, что умел, — например, разносил сапоги и башмаки заказчикам, как будто никогда и не был офицером полка его величества. Денег мне Штиффелькинд не платил, но кров и еду предоставил. Мастера и подмастерья дразнили меня генералом и лордом Корнуоллисом, а старый Штиффелькинд не уставал придумывать все новые прозвища.
В один прекрасный — вернее, в один злосчастный — день, когда я наводил блеск на изделие мистера Штиффелькинда, в лавку вошел он сам под руку с какой-то дамой.
— Где капитан Штапс? — вопросил он. — Где цвет и гордость армии его величества?
Я как чистил башмак, так и вышел с ним в руках из-за перегородки.
— Гляди, тушенька, — сказал он, обращаясь к даме, — вот твой старый приятель, его светлость лорд Горнуоллис! Кто бы мог подумать, что его высокородная светлость станет чистильщиком сапог? Капитан Штапс, вот ваш бывший предмет, моя дорогая племянница мисс Гратти. И как ты только могла, Магдален, оставить такого блестящего кавалера? Подайте ей руку, капитан. Она испачкана в ваксе? Ничего!
Но мисс отскочила от меня как ужаленная.
— Я никогда в жизни не подам руки чистильщику сапог! — фыркнула она.
— Не бойся, туша моя, его руки не испачкают тебя. Ведь его только что "обелили" в суде, разве ты не слышала?
— Ах, дядюшка, — сказала она, — зачем вы принуждаете меня оставаться в обществе таких низких людей?
— Низких? Потому что чистит башмаки? Бьюсь, капитан предпочитает сапоги, а не башмаки, ха-ха-ха!
— Хорош капитан, нечего сказать! — Мисс Кратти вздернула голову и пошла прочь. — Капитан, которого можно безнаказанно хватать за нос!
Скажите, ну при чем тут я? Разве я хотел, чтобы этот мерзавец Уотерс так обошелся со мной? Я ли не доказал ему, как отвратительны мне всякие ссоры, отказавшись принять его вызов? Но такова жизнь. И подмастерья Штиффелькинда продолжали дразнить и мучить меня, доводя чуть не до сумасшествия.
Однажды вечером Штиффелькинд пришел домой веселый и ехидный как никогда.
— Капитан, — объявил он, — у меня есть для вас хорошая новость: хорошее место. Вашей светлости не можно будет иметь свой выезд, но ви будете устроены и будете служить его величеству.
— Служить его величеству? — переспросил я. — Дражайший мистер Штиффелькинд, неужели вы нашли мне место чиновника на государственной службе?
— Что там чиновник, ви будете не только служить, ви будете носить мундир, капитан Штапс, та, та: красный мундир.
— Красный мундир! Уж не думаете ли вы, что я унижусь до рядового солдата? Я — дворянин, мистер Штиффелькинд, и я ни за что в жизни…
— Та, та, ви ни за что в жизни… я знаю: ви слишком трус, чтобы быть зольдат. Нет, ви будете носить красный мундир, и перед вами будут раскрывать все двери, понимаете? Ха-ха-ха!
— Все двери, мистер Штиффелькинд?
— Та, надо только стучать, ха-ха-ха! Я бил у вашего старого приятеля Бантинга, его дядя работает в почтовом ведомстве, и он устроил вам место, мошенник ви эдакий, — восемнадцать шиллингов в неделю и красный мундир. Только письма читать никак не можно, запомните это.
И вот я, Роберт Стабз, эсквайр, унизился до того, что стал служить обыкновенным почтальоном!
* * *Мерзкие шутки Штиффелькинда сделались мне до того отвратительны, — он в последнее время окончательно распоясался, — что, как только я получил место, я съехал от него и больше к нему не заглядывал, потому что хотя он и оказал мне услугу, спасши от голодной смерти, но вел себя при этом крайне низменно и нагло и уж окончательно выявил всю мелкую злобность своей натуры, заставив меня принять должность почтальона. Однако что мне было делать? Я покорился судьбе, и целых три года Роберт Стабз, капитан Северных Бангэйцев, служил на почте…
Странно, что никто не узнавал меня. Первый год я жил в неослабном страхе, но постепенно свыкся со своим положением, как это свойственно великим людям, и стал носить свой красный мундир так просто и естественно, как будто родился на свет единственно для того, чтобы доставлять людям письма.
Около трех лет я работал в районе Уайтчепел, потом меня перевели на Джермин-стрит и Дьюк-стрит; там много домов, где сдают внаймы комнаты. В один дом на Дьюк-стрит я принес, наверное, не меньше сотни писем, а там жили люди, которые сразу узнали бы меня, стоило им взглянуть на меня хоть раз.
Видите ли, когда я покинул Слоффемсквигл и предался удовольствиям светской жизни, матушка прислала мне штук десять писем, но я ей не отвечал, прекрасно зная, что она просит денег, — тем более что я вообще терпеть не могу писать письма. Убедившись, что из меня ничего не вытянешь, она оставила меня в покое, однако, попав во Флитскую тюрьму, я, как уже упоминалось, писал дорогой своей матушке много раз и был немало уязвлен ее черствостью, ибо, ведь именно попав в беду, мы более всего нуждаемся в участии ближних.
Стабз — не такая уж редкая фамилия, так что, прочитав "Миссис Стабз" на ярко начищенной медной дощечке у двери одного из домов на Дьюк-стрит, куда я часто носил письма, я и не подумал разузнать, кто такая эта миссис Стабз и не доводится ли она мне родственницей.
Однажды у молоденькой служанки, которая вышла взять почту, не оказалось мелочи, и она позвала хозяйку. Из гостиной вышла старушка в чепце с лентами, надела очки, прочла адрес на конверте, поискала в кармане монетку и извинилась перед почтальоном за то, что задерживает его.
— Ничего, сударыня, — сказал я, — не извольте беспокоиться.
Старушка вздрогнула, сорвала с носа очки и зашаталась, забормотала что-то, потом громко вскрикнула и бросилась мне на шею, рыдая:
— Мой мальчик, дорогой мой мальчик!
— Как, матушка, — говорю я, — так это вы?
Я сел на диванчик в передней и предоставил ей возможность целовать меня, сколько ей нравится. Услыхав крики и рыданья, на лестницу выбежала женщина — моя сестра Элиза, собрались жильцы. Горничная приносила то стакан воды, то еще что-то, а я был предметом всеобщего внимания. Но задерживаться у них мне было нельзя: нужно было разносить письма. Однако вечером, после работы я вернулся к матери и сестре, и тут-то, за бутылкой доброго старого вина и блюдом чудесной тушеной баранины с репой, я наконец расположился со всеми удобствами.
Декабрь. "Зима междоусобий наших"
Матушка, оказывается, держала пансион в доме на Дьюк-стрит вот уже больше двух лет. Я узнал кое-какие столы и стулья из дорогого моему сердцу Слоффемск-вигла, а также чашу, в которой велел сварить тот знаменитый пунш в день отъезда матушки и сестер, — правда, они его и не пригубили, так что допивать пришлось мне самому уже после их отъезда, но это к делу не относится.
Вы только подумайте, до чего повезло моей сестре Люси! Этот Уотерс влюбился в нее, и она вышла за него замуж, у нее теперь дом полная чаша недалеко от Слоффемсквигла и собственный выезд. Я предложил Уотерсу забыть прошлое, но он оказался ужасно злопамятным и до сих пор не желает со мной знаться. К тому же он имел наглость объявить, что прочитал все до одного письма, которые я послал матушке, и так как все они содержали просьбы о деньгах, то он их одно за другим сжег и не сказал матушке ни слова. Уотерс давал матушке пятьдесят фунтов в год, и не будь она такой разиней, то могла бы получать от него в три раза больше; но старуха была, видите ли, слишком щепетильна и не желала брать больше, чем ей нужно, даже от родной дочери. Она и от этих-то пятидесяти фунтов намеревалась отказаться; но когда я переехал к ним, мне, естественно, понадобились не только стол и квартира, но и карманные деньги, так что я забрал эти пятьдесят фунтов себе, — мало, конечно, но все-таки хоть какие-то деньги.
Старик Бейтс и капитан Уотерс дали матушке сто фунтов, когда она от меня уехала, — везет же человеку, черт подери, не то что мне! — и так как она сказала, что хочет сама зарабатывать себе на жизнь, то было решено снять дом и пускать жильцов, что она и сделала. Второй и третий этажи давали нам в среднем четыре гинеи в неделю, а первый этаж и мансарда еще сорок фунтов в год. Раньше матушка с Элизой жили в верхней комнатке, что окнами на улицу, но потом ее занял я, а они переселились в клетушку для прислуги. Лиззи была рукодельница и зарабатывала шитьем еще около гинеи в неделю, и после уплаты за дом у нас оставалось на хозяйство почти двести фунтов в год, так что дела наши, как видите, шли неплохо. Женщины к тому же ничего не едят: мои так могли по неделям жить без мяса, — бифштекс или отбивную подавали только мне.
