Тадеуш Голуй - Дерево даёт плоды
Улицы еще не успокоились, ночью, когда темнело, патрули проверяли у прохожих документы, случались нападения и грабежи, и тетушка, когда ей несколько раз требовалось наведаться по делам в соседние кварталы, брала меня с собой.
Теперь я платил за квартиру и питание, зарабатывал гораздо больше ее, хотя на своей табачной фабрике она была важной персоной.
Так текла моя жизнь. Несколько раз я приводил девиц с бульвара, их там хватало, несмотря на облавы, решая эту проблему рассудочно, на трезвую голову, без всяких фиглей — миглей и неожиданностей. Я не лселал даже той тревоги, которую приносит неудовлетворенная похоть.
Я сменил кожу в буквальном смысле этого слова. Старая, испещренная на икрах следами от флегмоны, обесцвеченная и чахлая, слезла, и вместо нее появилась новая. И волосы были новые. В первую ночь у тетушки, опасаясь, что где‑нибудь останутся вши Оттуда, я сбрил у себя все волосы и сжег. Зубы тоже были новые, хотя и вставные. Теперь я не испытывал никаких недомоганий, попросту плоть не обременяла.
Тереза — с тетушкой мы перешли теперь на «ты» — заметила эти метаморфозы и наверняка намотала на ус, как полезный урок, которым следует воспользоваться после возвращения Кароля, по — прежнему не подававшего о себе вестей. Я не упоминал ей о разговоре с редактором о «Юзефе», незачем было, коль скоро сам я, в сущности, не знал ничего, а то, что мне дали понять, не объясняло исчезновение Кароля; и поскольку новые события не проливали света на тайны прошлого, то я махнул на них рукой.
Ожидание сына не составляло для Терезы трагедии, ибо она непоколебимо верила, что Кароль жив и вернется; возможно именно оттого и относилась она ко мне с материнской сердечностью, однако не навязываясь, не сожалея и не требуя взаимности. Эта рослая, красивая женщина иногда собирала у себя дома своеобразное общество: несколько мужчин и женщин, исполненных благоговения и суровости, которые часами обсуждали фабричные дела, строя какие‑то таинственные планы. Я не участвовал в этих собраниях, но достаточно было просто взглянуть на сгрудившихся у стола, на их пылающие лица, сверкавшие глаза, чтобы мороз подрал по коже. Приходили к Терезе и другие, в основном женщины с фабрики и девушки, всегда — вечером, всегда — с какой‑нибудь личной тайной, с обидами и жалобами. Этими посещениями она необычайно гордилась.
— Ты этого не понимаешь, Ромек. Они приходят к партии, не ко мне. Лютакова для них партия. У нас большинство бабы, но бабы теперь сила.
Я допускал, что она, потерявшая сына, не поддерживающая отношений с двумя замужними сестрами, которые жили в провинции, и не имеющая тут, в городе, никаких близких, обрела таким образом какой-то заменитель семьи.
Пришло лето, в комнатушке царила духота, воняло клеем и моими специями, на чердаке сушилось белье, — шла предотпускная генеральная стирка. И соседки наведывались сюда все чаще, не упуская случая заглянуть ко мне хотя бы на минутку, ибо разнесся слух, что рисую «пакости», хоть я уже отказался от образцов из «Sittengeschichte», поскольку они не находили покупателей. Жена мелкого торговца, жена токаря, мать служащего и сестра пенсионерки — все они стучали в двери и просили показать абажуры. Один такой, с амурчиками, купила жена торговца, заплатив натурой, товарами.
— Я видела, какие к вам ходят, а это не хорошо, — сказала она. — Разве мало женщин? Вы живете здесь, словно отшельник, прямо стыд.
Заметила завалявшийся в углу том «Sittengeschichte» и принялась разглядывать иллюстрации, весело повизгивая. А на рассвете пришла ко мне в халате, накинутом на ночную рубашку. У нее была еще упругая грудь и атласная кожа. Она резвилась, как девчонка, и по — кошачьи ластилась с опытностью профессиональной кокотки, щедрой на выдумки мастерицы любовных утех. Потом, когда она стала добиваться моего мнения, пришлось оценить ее высшим баллом.
— Муж уехал сегодня на две недели, — заявила она через день, — спустись ко мне ночью, будет уютней.
Жила она на самом верхнем этаже, что гарантировало безопасность, поскольку, кроме двух старушек-пенсионерок, была тут единственной квартиранткой. Попотчевала меня великолепным королевским ужином, жареными цыплятами и сливовицей, американским джемом и орешками, а также черными чулочками и черным бюстгальтером. За ужином она сидела на столе, едва одетая, и кормила меня, как младенца, ежеминутно осведомляясь, не испытываю ли я от всего этого возбуждения. Честно говоря, я не привык к каким‑либо излишествам, побаивался нажить неприятности, но двухнедельный срок не казался чересчур страшным, а женщина была привлекательной. Завесив окна черной бумагой, мы предавались любовным играм до изнеможения. Я спускался к ней каждые два — три дня, всегда предварительно договорившись. Неисчерпаемая на выдумки, наделенная буйной фантазией, она не скрывала, что прошла эту школу сладострастия у мужа. А когда муж вернулся из отпуска, пригласила меня, на сей раз официально, на чай.
— Вы с этими абажурами далеко не уйдете, — изрек торговец после предварительных церемоний. — Я понимаю, вы добровольно отрешились от мира и так далее, не хотите отдавать своего имени красным, что похвально, не хотите быть им чем‑либо обязанным и так далее. Не понимаю только, зачем сидите у этой старой язвы с табачной фабрики. Ведь она им служит, да еще как! Я мог бы вам кое‑что предложить. Я был в Варшаве. Мы с несколькими знакомыми организуем торговую фирму. Коммунисты могут национализировать заводы, но ведь торговать они не станут. Вы юрист, словом, мы ищем верных людей, на хороших условиях. Я сам варшавянин, загнанный сюда войной, вам все понятно.
Жена поцеловала его в губы.
— Превосходная мысль! Превосходная мысль!
Я подозрительно взглянул на благообразного мужчину в сером костюме, но тот не шутил.
— Повторяю, ваша позиция, бескомпромиссная позиция, побудила меня заинтересоваться вами. Вы — человек, который бы мог высоко подняться и так далее, словом, мне хотелось бы на вас рассчитывать. Разумеется, я не тороплю с ответом. Не знаю, слыха ли ли вы новости. Мне рассказывали, что в Седльцах наши захватили аэродром, сожгли самолеты и коммунистов вместе с ними; на Подгалье, это вы, конечно, знаете, «Огонь» — тот, что перебежал из милиции, партизан; в Вежховинах уничтожена в порядке возмездия, вся красная банда. Все наши отряды в боевой готовности, поэтому ничего удивительного, что Беруту и Гомулке пришлось в Москве согласиться с кандидатурой Миколайчика, и так далее. Словом, приедет премьер Миколайчик, вызовет английские войска и тогда…
Очевидно, у меня была слишком дурацкая мина, так как он вдруг умолк и принялся торопливо пить кофе. А я действительно ничего не понял, признаться же в этом стыдился, ибо чувствовал нутром какой‑то подвох и в предложении, и в разговоре о доверии, Миколайчике и Седльцах. Я допил кофе и, сославшись на занятость, вернулся к себе. Странное дело, с давних пор я не питал доверия к коммерсантам, торгашам, промышленникам, так же, как отец и мать. За ужином я сообщил Терезе о предложении, не высказывая, однако, своего мнения об этом типе.
— Ни за что не соглашайся, — ответила она. — Хорошие же дружки к тебе липнут. А насчет Миколайчика, это верно. В Москве было совещание, и у нас создано новое правительство, но не думай, что такое, как плел торгаш. Страну надо восстановить, всех людей мобилизовать, поэтому мы согласились принять «лондонцев». Я знаю, у нас было собрание. Разговаривая с людьми, всегда прислушивайся, когда говорят «мы», а когда «они»; так научишься распознавать чужаков.
— Тереза, да ты заправский политик! Придется пойти к тебе в ученики, — засмеялся я, — и уж, во всяком случае, время от времени читать газету.
На следующий день после завтрака явилась жена торговца.
— Муж все это говорил серьезно, — заявила она. — Можешь смело принять предложение.
— Ты сказала ему обо мне?
— Нет. Это он обратил на тебя мое внимание. Ему о тебе известно кое‑что. Не смотри на меня так, ты ведь тоже персона. Даже Би — Би — Си о тебе говорило;, «Сын большевика не разрешает режиму воспользоваться своим именем. Отвратительный шантаж потерпел крах». Это по поводу сдачи крови. Тоже, придумали!
— И ты об этом знала до того, как сюда пришла?
— Потому и пришла, глупыш. Восхищалась тобой. Но не воображай, что мы будем продолжать…
Терпенье мое лопнуло, я был взбешен, словно у меня стащили последний кусок хлеба. Я отвернулся и как можно тише сказал, чтобы она легла. Запротестовала, но я не пошевельнулся и не повторил просьбы, и она сдалась, предостерегая:
— Это будет последний раз, посошок.
Я слышал шелест, потом скрип кровати. Она лежала в сером костюме с задранной юбкой, готовая на все. В комнатушке царил полумрак. Окно еще было занавешено, и она не могла разглядеть моего лица.
