Кальман Миксат - Том 4. Выборы в Венгрии. Странный брак
Менюш, однако, не находил в этом ничего смешного.
— Клара, я хочу знать правду! — крикнул он в возбуждении.
— Какую правду, муженек? — все еще ласково спросила она.
— Какое у тебя приданое? В конце концов нужно же мне знать.
— Приданое? — протянула она равнодушно. — У меня нет приданого.
Катанги побледнел.
— Но ведь твоя мама богатая женщина, — растерянно пробормотал он. — Разве нет?
— Моя мама на пенсию живет, за мужа. А она очень маленькая.
— Не может быть… Этого не может быть.
Растерянный, с перекошенным лицом, метался он по комнате. Глаза у него налились кровью, ноздри раздувались. Видно было, что он с трудом сдерживает себя. Воспитанный человек боролся в нем со зверем.
Внезапно он подошел к жене и хриплым голосом спросил в упор:
— А почему же вы тогда мне сто наполеондоров дали? Кларика покраснела, как рак. Потом мягко положила ему руку на плечо, стараясь успокоить.
— Это все… почти все, что мне от папы осталось. Я отдала тебе, потому что… потому что…
— Потому что обмануть хотела.
— Потому что я тебя люблю.
Менюш оттолкнул ее и бросился вон из комнаты. В дверях он обернулся и, весь дрожа, крикнул:
— К жуликам в лапы попался!
Так прошло первое утро. «Выгоню, нынче же из дому выгоню!» — твердил он про себя, задыхаясь от ярости. Но, поостыв на свежем воздухе, здраво рассудил, что тогда скандал выйдет и все над ним же будут потешаться: ловко, мол, заманили своими наполеондорами. Дальняя прогулка к тремольской роще, во время которой все знакомые поздравляли его со счастливым браком (легко представить, каких сил ему стоило улыбаться!), подсказала правильный выход: проглотить эту уготованную коварной судьбой горькую пилюлю. Умный вор не спешит в полицию, если его обокрали, пока он сам в чужой карман лазил. Правда, и кража, и чужой карман, к сожалению, были только фигуральные. Что у него украла Кларика? Увы, ровно ничего (ей и самой, бедняжке, не пофартило). А он в чей карман залез? И сказать стыдно.
В одной медицинской книжке попалась ему как-то картинка, изображавшая болезнь и больного в виде двух человек, лежащих рядом в одной постели. Врач толстой дубинкой колотит болезнь, заодно попадая и по больному. Довольно остроумная характеристика современного врачевания.
Но если против болезней такие методы еще годятся, зачем бить того, от чьих ушибов сам страдаешь? Нет, Клари позорить нельзя. Уж коли случилось — значит, так богу угодно, на то его святая воля (ну, конечно: это всевышний на сто наполеондоров польстился!); против нее не пойдешь.
Короче говоря, прогулка кончилась тем, что Менюш, изрядно проголодавшись, поплелся потихонечку домой, как побитая собака. У легкомысленных людей настроение меняется быстро.
Застав жену в слезах, теперь уж он взял примирительный тон.
— Ну, будет, перестань. Оденься лучше да пойдем обедать. Но Кларика так рыдала, словно сердце у нее разрывалось.
— Ну, не будь такой неженкой, глупенькая. Не надо это близко к сердцу принимать.
— Ты меня оскорбил, — безутешно рыдала она. — И дал понять, что не любишь.
— Как это не люблю? Не выдумывай!
— Что только из-за денег на мне женился. Господи, господи!
Менюш присел рядом, гладя ее по головке, как обиженного ребенка.
— Прости, Клари. Очень уж я огорчился. Я был груб с тобой, сознаюсь, но это с отчаяния. Мне сразу представилось безрадостное будущее, нужда, которая нас ожидает. Я об уютном гнездышке мечтал для нас с тобой, а впереди только бедность да тяжелая борьба за кусок хлеба.
— Но почему же мы не можем быть счастливы? — кротко возразила Клари, подымая на мужа заплаканные глаза. — Ведь нам так мало нужно!
— Но если даже этого нет!
— Как? А твоя практика, пациенты?
— Нет у меня никаких пациентов.
— А все эти бесчисленные больные, которые у тебя лечились?
— Никто, детка, у меня не лечился — пятеро больных за все лето. Семьдесят форинтов — вот весь мой заработок (не считая твоего гонорара), четыреста — все мое состояние. Больше у меня ничего нет.
Настал черед Клари побледнеть. Высвободившись из его объятий, она вскочила, как тигрица. Заплаканные ее глаза метали молнии.
— Так вы прохвост, сударь, вот вы кто!
Менюш с циническим спокойствием скрестил руки на груди.
— Друг друга стоим, женушка. А теперь идем-ка обедать.
НЕКОТОРЫЕ ДЕЛИКАТНЫЕ ПОДРОБНОСТИ
Первая осенница расцвела на приксдорфских лугах. Это значит — запирай ворота. Воды теряют свою чудодейственную силу; последние больные уезжают.
Лавки, отели закрываются, девушки, подающие воду у источников, до весны нанимаются в служанки по окрестным городам, деревья роняют листву — вся жизнь замирает.
Если и остается какой-нибудь запоздалый курортник, врач говорит ему: «Не будем мешать друг другу — платите половину гонорара и дайте мне уехать, а я дам вам возможность поправиться».
Катанги даже это не задерживало; он и без полюбовных сделок мог на зимнюю квартиру отправляться. Но куда?
Сначала они про Будапешт подумывали, но средства не позволяли. Остановились на одном городишке в Вашском комитате — там можно и на кое-какой заработок рассчитывать, особенно если местная газетка напечатает пожирнее:
«Известный приксдорфский врач, д-р Меньхерт Катанги поселился в пашем городе. Он проживает по улице Темплом в доме, что напротив корчмы вдовы Ширьяи «К трясогузке».
И действительно, больной сразу нашелся, даже аристократического звания: герцог Карой Янош Мария Монтвич, корнет тамошнего гусарского полка.
Чем уж страдал краснощекий крепыш корнет, одному богу известно (мало ли всяких внутренних болезней на свете), но одно бесспорно: герцог порой дважды на день заходил к доктору, по целым часам болтая с ним или с его женой.
Каким врачом, плохим иль хорошим, оказался Катанги, можно судить по тому, что следующее лето герцог, взяв отпуск, провел в Приксдорфе, чтобы у него продолжить лечение.
А что пациентом герцог Монтвич был неплохим, видно из следующего: осенью, когда корнета перевели в Надьварад *, доктор Катанги тоже туда на зиму переселился.
И когда — на третью зиму — полк перекочевал в Будапешт, Катанги тоже наконец попали в столицу. Герцог Карой Янош Мария и там ежедневно навещал доктора. Болезнь у него была, как видно, очень упорная.
Сомбатхейские и варадские кумушки много сплетничали об этом по кофейням.
— Красавица докторша… герцог-корнет… бедняга муж… — диагноз ведь поставить нетрудно.
Но настоящий джентльмен всегда выше людских пересудов. По свидетельству Михая Варги, — а уж он-то не мог не знать, — супруги Катанги жили в завидном согласии, как два голубка.
Вдобавок Меньхерт уже не так был беден, как раньше. Практика понемногу росла, на жизнь хватало — квартиру он снимал приличную и жену одевал хорошо. А главное, — ведь не все корнеты повесы, бывают среди них и честные, порядочные. И не все женщины… впрочем, это уж я не берусь утверждать.
Но зато смею утверждать, что если тут что-нибудь и было, Катанги ни о чем не подозревал. Во всем надо знать меру, даже в разоблачениях. Конечно, мы на Меньхерта сердиты: он плут, карьерист, но не более того. Во всем остальном Меньхерт истый джентльмен.
Дружбой герцога он дорожил, — быть может, потому, что это импонировало ему, упрочивая положение и суля пациентов из высшего общества; но что-либо иное предполагать мы просто не имеем права.
Наведываясь зимой в Будапешт, король Янош, особенно в следующие годы, почти каждый раз навещал супругов, неизменно подбадривая племянничка:
— Если только не помру, присмотрю тебе на будущее округ. Будь покоен.
А однажды заявился на масленицу с довольным видом:
— Считай, что есть уже, сообразил тебе округ.
Катанги только головой покачал недоверчиво. Как это можно округ «сообразить»?
— Какой же? — больше из вежливости, чем из любопытства спросил он.
— Боронто.
— Где это?
— Где Сент-Андраш, в том же комитате.
— Но на это ведь деньги нужны, милый дядюшка.
— Какие еще деньги, ни шиша не нужно.
— Разве у вас там такое влияние?
— Ни на вот столечко.
— А чем же я возьму тогда?
Янош Кирай побарабанил пальцами самодовольно.
— Опытом возьмем.
— Чудес не бывает, дядя Янош.
— А вот и бывают, — возразил он с глубоким убеждением. Тем дело тогда и кончилось. Но с приближением выборов король Янош стал чаще бывать в Пеште и все понукал Катанги от слов перейти к делу с этим Боронто.
Менюш пропускал его напоминания мимо ушей: и палец о палец не ударю, все равно ничего не выйдет; что невозможно, то невозможно. Но жена требовала, а чего она требовала, то рано или поздно осуществлялось.
