Владимир Набоков - Пнин
Она лежала на спине — черная юбка, белая блузка, волна каштановых волос, розовая ладонь прикрывает глаза.
— А как вообще дела? — спросил Пнин (хоть бы сказала, чего она хочет от меня, скорей!), усаживаясь в белое кресло-качалку у батареи.
— Работа очень интересная, — сказала она, все еще прикрывая глаза от света, — но я должна сообщить тебе, что больше не люблю Эрика. Произошла дезинтеграция наших отношений. И между прочим, Эрик не любит своего ребенка. Он говорит, что он земной отец сына, а ты, Тимофей, ты его водный отец.
Пнин залился смехом; он просто катался от смеха, и хрупкое подростковое креслице трещало под ним. Глаза его звездно сияли и были мокры от слез.
Она с любопытством взглянула на него из-под пухлой руки — потом продолжила:
— В отношении к Виктору Эрик предстает как единый и очень жесткий эмоциональный блок. Представляю, сколько раз мальчик должен был убивать его в своих снах. Что до Эрика, то в его случае — и я это давно заметила — вербализация скорее запутывает, чем проясняет, проблему. Он очень трудный человек. Какой у тебя оклад, Тимофей?
Он назвал цифру.
— Что ж, — сказала она, — не слишком роскошно. Но думаю, ты можешь даже откладывать немножко — это ведь более чем достаточно для твоих нужд, Тимофей, для твоих микроскопических нужд.
Ее живот, туго схваченный поясом под черной юбкой, два или три раза подпрыгнул при этом немом, уютном и благодушном смешке, уводящем в воспоминание, — а Пнин высморкался, не переставая качать головой, все еще во власти своего безудержного, сладострастного веселья.
— Вот слушай — мои последние стихи, — сказала она и, лежа на спине совершенно прямо с вытянутыми вдоль тела руками, стала напевно, ритмически и протяжно читать своим глубоким голосом:
Ya nadela tyomnoe plat'e,
Я надела темное платье,
I monashenki ya skromney;
И монашенки я скромней;
Iz slonovoy kosti raspyat'e
Из слоновой кости распятье
Nad holodnoy postel'yu moey,
Над холодной постелью моей.
No ogni nebïvalich orgiy
Но огни небывалых оргий
Prozhigayut moyo zabïtyo,
Прожигают мое забытье,
I schepchu ya imya Georgiy —
И шепчу я имя Гергий —
Zolotoe im'a twoyo!
Золотое имя твое!{25}
— Он очень интересный человек. — продолжала она без всякой паузы. — В сущности, почти англичанин. В войну летал на бомбардировщике, а сейчас он в одной маклерской конторе, но там его не понимают и ему не сочувствуют. Он из старинной семьи. Отец его был мечтатель, у него было плавучее казино и все такое, сам знаешь, но его разорили какие-то еврейские гангстеры во Флориде, и он добровольно пошел в тюрьму за другого; в этой семье все герои.
Она перевела дух. Пульсация и звяканье беленых органных труб не нарушали, а лишь подчеркивали тишину, царившую в маленькой комнате.
— Я обо всем рассказала Эрику, — продолжала она со вздохом. — И теперь он уверяет меня, что он мог бы меня исцелить, если только я пойду ему навстречу. К сожалению, я уже иду навстречу Георгию.
Она произносила английское Джордж, как русское Георгий — с двумя твердыми "г" и двумя долгими "и".
— Что ж, c'est la vie,[18] как оригинально выражается Эрик. Как ты можешь тут спать, у тебя же паутина свисает с потолка? — Она взглянула на ручные часики. — О господи, мне ж надо успеть на автобус в четыре тридцать. Через минутку тебе придется вызвать для меня такси. А теперь я должна буду сказать тебе кое-что очень важное.
Сейчас оно будет наконец — так поздно.
Она хочет, чтоб Тимофей откладывал каждый месяц немножко денег для мальчика — потому что она теперь не может просить об этом Бернарда Мэйвуда — а с ней все может случиться — а Эрику наплевать на все — и кто-то должен посылать парню время от времени немножко денег, так, будто это от матери — на карманные расходы, сам знаешь — там вокруг будут мальчики из богатых семей. Она напишет, чтобы сообщить ему адрес и уточнить еще кое-что. Да — она никогда и не сомневалась, что Тимофей душка ("Nu kakoy zhe tï dushka"). А теперь — где тут ванная комната? И пусть он, ради Бога, вызовет такси.
— Между прочим, — сказала она, когда он подавал ей манто и при этом, как всегда, нахмурясь, искал беглый рукав, а она шарила рукой и царапала подкладку, — знаешь, Тимофей, твой коричневый костюм — это ошибка: джентльмен не носит коричневое.
Проводив ее, он пошел назад через парк. Удержать ее, держать ее при себе — такую, как она есть — с ее жестокостью, ее вульгарностью, с ее слепящими синими глазами, с ее жалкими стихами, ее толстыми ногами, с ее нечистоплотной, сухой, корыстной, инфантильной душой. Ему вдруг пришла мысль: если люди соединяются на небесах (я не верю этому, но положим, что это так), то как я смогу помешать тому, что она приползет ко мне, переползет там через меня, эта ссохшаяся, беспомощная, увечная тварь, ее душа? Но мы пока на земле, и я, как ни странно, еще жив, и есть что-то такое во мне и в самой жизни…
Показалось, что он совсем неожиданно (ибо людское отчаянье редко ведет к открытию великих истин) оказался на пороге простого решения вселенской загадки, однако здесь неотложная просьба отвлекла его внимание. Белка, сидевшая под деревом, увидела на дорожке Пнина. В одно волнообразное и цепкое движение умный зверек взлетел на край питьевого фонтанчика, и когда Пнин приблизился, белка, надув щеки, обратила к нему с грубоватым клекотом свою округлую мордочку. Пнин понял ее зов и, пошарив немного, отыскал, что там надо было нажать, чтобы добиться искомого результата. С презрением наблюдавший за его усилиями зверек, мучимый жаждой, начал теперь прикладываться к сверкающему водяному столбику и пил довольно долгое время. "У нее жар, вероятно", — думал про себя Пнин, проливая слезы обильно и тихо, но не забывая при этом вежливо давить на рычажок фонтанчика и стараясь избегать недружелюбного взгляда белки. Усмирив жажду, белка пустилась прочь, не выказав никаких признаков благодарности.
А водный отец продолжал между тем свой путь и, дойдя до конца аллеи, свернул на боковую улочку, где в бревенчатой избушке с рубиновыми стеклами в створчатых переплетах окон размещался небольшой бар.
7
В четверть шестого, когда Джоун вернулась домой, волоча полную сумку провизии, два журнала и три пакета, она обнаружила в почтовом ящике у двери срочное авиаписьмо от дочери. Прошло уже три недели со времени последнего письма, в котором Изабел кратко извещала родителей, что после свадебного путешествия по Аризоне она благополучно прибыла на родину мужа. Жонглируя пакетами, Джоун вскрыла конверт. Письмо было исступленно счастливое, и Джоун проглотила его с облегчением, в сиянье которого окружающие предметы словно бы поплыли у нее перед глазами. На входной двери она нащупала, а потом также и увидела, на мгновенье удивившись этому, ключи Пнина, вместе с кожаным чехольчиком свисавшие из замочной скважины, точно некая интимная часть его внутренностей; Джоун отперла ими дверь и, едва войдя, услышала, что из кладовки доносится громкий анархический перестук — дверцы буфета открывались и захлопывались одна за другой. Джоун опустила свою сумку и пакеты на кухонный стол близ посудомойки и обратила лицо в сторону кладовки: "Что ищешь, Тимофей?"
Он вышел из кладовки, густо покраснев, взгляд его дико блуждал, и Джоун со смятеньем обнаружила, что лицо его исполосовано невытертыми слезами.
— Я ищу, Джоун, вискоз и содовник, — сказал он трагически.
— Боюсь, что содовой нет, — отозвалась она со своей ясной англо-саксонской сдержанностью. — А вот виски в столовой в шкафчике сколько угодно. Я, впрочем, предлагаю вместо этого выпить со мной горячего чаю.
Он махнул рукой — этот отчаянный русский жест: "а-а, будь что будет".
— Нет, я вообще ничего не пожелаю, — сказал он и сел за кухонный стол с ужасающим вздохом.
Джоун присела рядом с ним за стол и открыла один из купленных ею журналов.
— Давай, Тимофей, поглядим картинки.
— Не хочу, Джоун. Ты же знаешь, я не могу понять, что есть реклама и что не есть реклама.
— Да ты сиди себе гляди, Тимофей, а я все объясню. Взгляни — вот эта мне нравится. Очень остроумно. Здесь два сюжета вместе — "необитаемый остров" и "девушка в пузыре". А теперь погляди сюда, Тимофей… ну, пожалуйста, — он нехотя надел очки, — это вот необитаемый остров и одинокая пальма, а это обломок плота, а это моряк, потерпевший кораблекрушение, а это вот корабельная кошка, которую он спас, а вот здесь, на скалах…
— Невозможность, — сказал Пнин. — Столько маленький остров, тем более с пальмой, не может существовать в таком большом море.
— И все-таки он существует.
— Невозможное одиночество, — сказал Пнин.
— Да, но… Право, так нечестно, Тимофей. Ты сам отлично помнишь, как ты согласился с Лором, что мир разума основан на компромиссе с логикой.
