Евдокия Нагродская - Обольщение. Гнев Диониса
Пение еще раздается в гостиной. Кажется, пришла Катя… Меня окликают. Я поспешно срываю с себя платье, бросаюсь в постель и дрожу.
Зачем мне присланы эти ноты? Он смотрит на женщин, как на хлам, говорит Сидоренко. Он заметил тогда мое состояние, вспомнил обо мне и не удержался от желания дать мне понять при случае.
Са pleure! Ну нет, это не плачет! Я вам очень благодарна, очаровательный Эдгар – тьфу, имя-то какое глупое, прямо из бульварного романа, – я вам благодарна за этот щелчок. Если ни мой рассудок, ни воля, ни любовь моя к дорогому человеку не могли меня вылечить, то самолюбие мое все сделает! Мне так стыдно, так гадко, точно мне дали пощечину. Заснуть, заснуть скорее.
Я беру склянку с опиумом. А что если… Ведь если мое безумие будет…
Андрей, милый мальчик! Вот какие мысли приходят мне в голову. Я тоже истерическая дрянь. Чужую беду руками разведу, а к своей ума не приложу.
Я капаю аккуратно десять капель, принимаю и ложусь в постель.
Все это пустяки. Вся моя жизнь идет хорошо. Я счастливая женщина. Я люблю и любима лучшим из людей, у меня талант, семья, и все идет отлично.
Всполошилась-то я просто от неожиданности. Да и отметку-то, может быть, сделал не он. А если и он, так и черт с ним!
С этим покончено.
Стук в дверь.
– Кто там?
– Это я, Тата. Отчего вы ушли? Вы больны?
– Меня немного лихорадит, а ушла я не прощаясь, чтобы не расстраивать вашей музыки.
Она стоит за дверью, как бы в раздумье. Я молчу.
– Тата, могу я зайти на минутку? Мне хочется вас спросить кое о чем, – раздается ее голос за дверью.
– Женюша, милая, мне нездоровится, завтра поговорим.
Она делает несколько шагов от двери, потом круто поворачивает и говорит:
– Пустите меня, ради бога, Тата, я не могу спать, я замучаюсь до завтра. Мне необходимо поговорить с вами.
В ее голосе такое отчаяние, что я вскакиваю и отворяю дверь.
– Что случилось?
Она в одной рубашке и туфлях. Я возвращаюсь в постель и закутываюсь в одеяло. Женя несколько минут стоить среди комнаты, потом опускается на край моей постели.
– Да что с вами, Женя? – спрашиваю я, несколько даже испуганная.
– Я пришла… – начинает она, останавливается, смотрит на меня пристально – и вдруг бросается ко мне на шею.
– Я хочу знать правду… Я боюсь, боюсь… – шепчет она, заливаясь слезами.
– Женя, да чего вы боитесь? Деточка, объясните мне!
– Нет, нет! Это было бы ужасно, это только мне кажется… Нет, вы хорошая, вы любите Илью и не полюбите другого!
Я холодею. Да неужели она, Женя, этот ребенок, могла догадаться о моем безумии?
– Женя, скажите мне толком, я ничего не понимаю, вы меня пугаете.
– Мне… Мне показалось.
– Что вам показалось?
– Что вы полюбили его.
– Кого? – Сердце мое падает.
– Да Виктора Петровича!
Я смотрю на Женю во все глаза и вдруг покатываюсь со смеху. Я влюбилась в Сидоренко!
Я хочу говорить, но, взглянув в недоумевающее лицо Жени, опять начинаю хохотать.
Ее личико понемногу проясняется.
– Значит, это неправда? – кричит она. – Неправда, неправда! Вижу теперь! – она хлопает в ладоши, прыгает по комнате и опять бросается мне на шею. Мы целуемся и хохочем обе.
– Ну теперь рассказывайте, Женя, почему вам в голову пришла такая нелепица? – говорю я, вытирая глаза.
– Да это давно. Когда он уезжал. Помните, он еще крикнул: «Крышка». Я тогда сразу догадалась, что он в вас, Таточка, влюбился!
– В меня? А я Женя, думала, что в вас!
– Нет, я все поняла. Да, да, да… Конечно, его жаль, да пусть в чужих жен не влюбляется. Я, может быть, эгоистка, но Илюша мне дороже, и пусть лучше Виктор Петрович пострадает. Ну, я и стала следить, когда он вернулся, все было ничего, а потом я и испугалась…
– Чего?
– Да сама не знаю. Когда мы разбирали ноты на балконе, такое у вас было странное лицо.
– Какое же?
– Не знаю, не могу объяснить. И вдруг вы рассердились, что он ваше письмо дал прочесть какому-то господину и таким голосом сказали: «Я только для вас писала». Тут он обрадовался, засиял, даже этого господина начал расхваливать – все, значит, теперь ему хороши и милы…
– Полно, Женя!
– Да, да! – прыгала она. – Я все, все сейчас замечу.
– Даже что я Сидоренко полюбила?
– Милочка, Таточка, простите меня, но у вас такое лицо было, как будто вы влюблены…
– Какие же были признаки?
– Ах, да не знаю, что-то в глазах.
– Да это у меня лихорадка начиналась.
– Теперь-то я понимаю, а тогда я ужасно заревновала.
– К Сидоренке?
– Фу! За Илюшу, за Илюшу. Я готова была в этот вечер Виктору Петровичу голову оторвать.
И она опять начала целовать меня.
– Только вы, Таточка, теперь не кокетничайте с ним, – попросила Женя.
– Когда же я с ним кокетничаю?
– Нет, нет! Но вы тогда не знали, что он к вам неравнодушен. Это, впрочем, я по себе сужу. Я иногда на кого-нибудь и внимания не обращаю, а когда подруги начнут говорить: он к тебе неравнодушен, все на тебя смотрит, я сейчас же и пойду плести.
Весь дом в суматохе. Сидоренко затеял пикник. Несколько близких знакомых Толчиных, составляющих их маленький кружок, и масса молодежи собираются ехать вечером за несколько верст и к утру вернуться. Пекут пироги, делают бутерброды.
День будет сегодня чудесный, ночь лунная.
Молодежь – Женя, ее подруги и бесчисленные Женины и Липочкины поклонники, студенты, гимназисты и два офицера – помогают Марье Васильевне. Крик, шум, возня. Я принимаю во всем деятельное участие. Я даже волнуюсь, понравится ли приготовленный мной миндальный торт.
Как красиво! Костер на берегу моря. Эффект лунного столба на воде и ярко-красного костра. Пикник удался на славу.
Все веселы – шумно, суетливо веселы. Молодежь танцует под оркестр из трех мандолин и двух гитар, слегка флиртует, мужчины прыгают через костер и вообще стараются щегольнуть ловкостью и удалью.
У костра красиво освещенный, живописный Миха-ко в белом башлыке и два денщика жарят шашлык.
Полковник и доктор откупоривают бутылки.
Марья Васильевна, толстая, добродушная полковница, маленькая хорошенькая докторша и я сидим на небольшом пригорке, спиной к лесу. Сынишка докторши уткнулся в мои колени и сладко спит, как спят дети, набегавшиеся за день, – где попало.
Сидоренко старался все время быть около меня, но Женя составила заговор с Липочкой – они не отпускали его ни на минуту.
Теперь и Липочка, и Женя так увлеклись игрой в горелки, что совершенно позабыли о нем. Сидоренко сидит на травке у моих ног. Он все еще в ужасно мрачном настроении и все время молчит.
А мне сегодня хочется, чтобы все были веселы, и его вытянутая физиономия портит этот пейзаж во вкусе Сальватора Розы – с костром и луной. Я окликаю его. Он поднимает голову.
– Скажите, пожалуйста, на кого вы дуетесь все время?
– На судьбу, – отвечает он.
– Ну, это грешно. Вы – на редкость удачливы. Дяди богатые у вас умирают, по службе получаете неожиданные повышения, пикник затеваете – погода как на заказ.
– А одиночество? – спрашивает он мрачно.
– Какое одиночество? Все вас любят, все у вас друзья и приятели.
– А если мне всего этого мало? Может быть, я хочу семьи, женской ласки? Эх, Татьяна Александровна, не судите со стороны.
– Да кто вам мешает обзавестись семьей? Смотрите, какой букет очаровательных девушек. Имейте смелость подойти… Может быть, я к вам пристрастна, но вы такой хороший человек, Виктор Петрович, что… я бы всякой девушке посоветовала полюбить вас, – последнюю фразу я произношу с оттенком грусти и с легким вздохом.
Сидоренко хватает мою руку и крепко целует.
– Марья Васильевна! – говорю я. – Прикажите Виктору Петровичу быть веселее.
– Да я весел, я безумно весел! – вскакивает он. – Марья Васильевна! Хотите я сейчас, в своем чине коллежского асессора, скачусь с пригорка?
– А не скатитесь, – говорит кокетливо докторша, – кителя пожалеете.
– Мне, Анна Петровна, в эту минуточку ничего не жаль! Гуляй, душа! Смотрите! – И он катится вниз.
Это сигнал. Молодежь бежит к другому пригорку покруче, там визг, крик. Мужчины летят вниз один за другим, барышни аплодируют и приготовляют венок для победителя в этом новом виде спорта.
Сидоренко, с фуражкой на затылке, карабкается обратно к нам, мы приветствуем его аплодисментами.
Вдруг он останавливается, глаза его смотрят поверх моей головы, и он удивленно восклицает:
– Откуда вы явились, Старк?
Я втягиваю голову в плечи, точно сзади на меня готов обрушиться удар. Я, верно, теряю сознание на несколько секунд, потому что, когда я начинаю понимать окружающее, Сидоренко представляет его Марье Васильевне и докторше.
Старк говорит о каком-то ореховом наплыве в Д., откуда ему пришлось возвратиться пешком, так как его лошадь захромала. Идя лесом, он увидел наш костер.
Спокойствие, нет, не спокойствие: во мне все сразу загорелось и задрожало, едва я услышала его голос, но какая-то сила является во мне. Я держу себя крепко в руках и говорю Старку несколько любезных фраз, вроде того, что мир тесен, и гора с горой не сходятся. И опять смотрят на меня эти бездонные глаза, смотрят пристально и как будто испытующе.
