Альфред Хейдок - Звезды Маньчжурии
— Теперь я знаю, мы пришли! — сказал Кострецов, разглядывая перед сном тот же исписанный листок, по которому справлялся раньше.
Я хотел спросить, куда мы пришли, но адская усталость буквально валила меня с ног, и я решил задать этот вопрос завтра.
Я проспал не больше часа, а потом проснулся, мучимый то ли клопами, то ли переутомлением, превратившимся в тягучую бессонницу.
Первое, что я заметил, было отсутствие Кострецова. Помаявшись еще с полчаса, я встал, решив осмотреть кумирню при лунном свете. Проскользнув несколько закоулков между мазанками и небольшую площадку перед самой кумирней, я смело шагнул в настежь открытую дверь. Лившийся в решетчатые без стекол окна свет дробился на потрескавшихся изображениях позолоченных богов и переливался в струйках золотистой цепи. Мне бросилось в глаза, что статуи богов имели скорее египетский, чем монгольский разрез глаз и были значительно монументальнее, нежели мне приходилось встречать в других кумирнях. Традиционный треножник, где сжигаются бумажные курительные свечи, еще распространял слабый аромат. Но последний не в силах был преодолеть затхлости этой ветхой постройки — она определенно отдавала брошенным амбаром.
Неожиданно я вздрогнул: с косяка узенькой дверцы на меня глядело желтое изможденное лицо живого человека в одеянии монаха. Вглядевшись, я убедился, что он дремал, сидя в резном кресле перед столиком, на который посетители обыкновенно кладут подношения.
Лежащий перед ним на подносе русский золотой навел меня на мысль, что здесь, быть может, проходил Кострецов.
На цыпочках я шмыгнул мимо дремавшего монаха и очутился в другом помещении, слабо освещенном древним светильником. По углам дымились курильницы, и дым от них свивался в причудливые клубы под потолком. Под его колышущимся покровом с дюжину человек спали прямо на полу.
Между ними я сейчас же узнал женщину, чья тень покрыла меня ночью, когда я находился на дороге скорби… Но теперь всякий след страдания исчез с ее лица; оно дышало экстазом подлинного счастья; полураскрытый рот буквально ждал поцелуя, и задор, обнявшийся с улыбкой, витал на губах…
В конце ряда невозмутимых мужских лиц, лежала старушка с идиотски-блаженным лицом, а за ней — Кострецов.
Я сел рядом с погруженным в сон спутником и задумался: что значит все это?
Совершенно неожиданно моя задумчивость перешла в легкую, приятную дрему. Я примостился поудобнее и увидел сон.
3
Он начался резким гудком паровоза, таким неожиданным, что я даже испугался…
Суета на вокзале… На перроне полно народа — негде поместиться… Все — русские… Несут без конца баулы, чемоданы, корзинки. Носильщики в помятых картузах и запачканных передниках катят тележки с багажом. Тележки скрипят, визжат, носильщики переругиваются — никак не проедешь… Гам, смех, веселая толкотня… Ничего не могу разобрать, где я, что такое творится…
— Скажите, пожалуйста, — обращаюсь я к бородатому человеку купеческой складки, в картузе и поддевке, у которого все лицо — сплошное благодушие и радость, — куда же весь этот народ едет?
— Как куда? — удивляется он. — С луны вы свалились?.. Домой — в Россию едем! Большевиков прогнали — всей нашей маяте конец пришел… Можно сказать, народ так обрадовался, так обрадовался… Митровна, обращается он к жене, — куда же Митюха, пострел, убег? Поезд-то подходит… как бы малец под паровоз не угодил… Митю-ха! — громко гудит его мощный голос на всю платформу.
Я стою, опешивши, а потом спохватываюсь: ведь правда, в самом деле! Люди сказали… Надо и мне обратно, в Тамбовскую губернию!
А тут, смотрю — однополчанин!.. Ротный командир Коваленко с полуупреком, полуусмешкой машет мне из толпы рукою и говорит немножко с прононсом:
— Что же вы, прапорщик, здесь стоите? От своего эшелона вздумали отстать, а? — А потом, все больше расплываясь в неудержимой улыбке, указывает рукой: — Вот тут, на запасных путях наш эшелон стоит. Все наши в сборе, только вас не хватает!.. Ну, ну не жмите так сильно руку; в ней ведь осколок застрял… конечно, понимаю… чувства, — а сам так и сжимает мою руку, точно клещами…
Я борюсь с внезапно охватившим меня сомнением… Ведь штабс-капитана Коваленко на моих глазах снарядом в бою убило… Но сомнение уступает очевидности, тем более что глаз, вдруг приобретший необыкновенную зоркость, стал охватывать чудовищные пространства — чуть ли не вся Русь родимая как на ладони! Вот в сибирских снегах и метелях, впереди хмурой рати мелькнул орлиный профиль адмирала Колчака; вот поодаль — брат-атаман Анненков с казаками, а еще дальше, где-то в стороне, пробивая путь к родной земле, — «сумрачный» боец, барон Унгерн фон Штернберг ведет свою кавалерию на монгольских лошадках и грозно помахивает ташуром… Еще другие — живые и мертвые, шкурники и герои, — все спешат возвратиться… А тут, рядом, на веером раскинувшихся запасных путях — эшелоны, без конца эшелоны… И все вагоны украшены зелеными березками; на орудийных лафетах — венки; звуки дюжины гармоник и веселого солдатского трепака несутся со всех сторон…
— Вот, посмотри! — говорит Коваленко, указывая в другую сторону, во-он пароходы!
И действительно, я увидел голубые моря, вспененные винтами мощных гигантов, выбрасывающих тучи дыма…
— Все беженцы, как один человек, с разных стран на родину едут, — ликующе добавил Коваленко. — И жизнь же теперь будет!
Я ничего не успеваю ответить, потому что слышу еще один голос, зовущий меня… Это — Нина! Ну, как я ее не заметил, если она тоже здесь!
Свежая, румяная, точно сейчас выкупали ее в утренней росе, с блестящими глазами, в том же светлом платьице, которое было на ней в день расставания, два года тому назад, она еще раз перекрикивает весь этот гам:
— Андрюша!
Мчусь к ней, схватываю ее за руки и… неожиданно выпаливаю:
— Нина… а мне передавали, что ты в мое отсутствие с комиссаром сошлась… наших предавала!..
— И ты поверил? — она звонко хохочет. — Ха-ха-ха!
— Ха-ха-ха, — начинаю я тоже хохотать.
Хохот, наполовину истерический, сотрясает все мое существо, в сонном видении происходят какие-то непонятные сдвиги; платформа со всеми пассажирами поднимается на воздух, над поездами, а последние проваливаются в какую-то глубь… Кто-то трясет меня…
4
Открыв глаза, увидел Кострецова. Он старался меня успокоить:
— Тише!.. Ты уже разбудил меня, еще и других разбудишь! — шептал он над моим ухом.
Когда я окончательно пришел в себя, он спросил:
— Что тебе приснилось?
Волнуясь, я начал было рассказывать, но Кострецов увлек меня на паперть храма, сказав на ходу, что в том месте, где мы только что спали, всякий шум мог причинить страдания людям, уже немало пострадавшим. Молча он выслушал мой рассказ, временами кивая головой, точно соглашаясь: так, мол, должно быть…
— Что же это все значит? Куда мы, наконец, пришли? — закончил я вопросом. Кострецов уселся в нишу и совсем скрылся в тени. Одно время я видел только огонек его папиросы, а затем ко мне стали долетать слова:
— … Мы в храме Снов… Это невероятно, но… разве один из нас уже не удостоился видения, доведшего его до радостной истерики? Мы — первые европейцы, посетившие это место…
На мысль о существовании такого храма он натолкнулся в Египте, расшифровывая почти выветрившуюся надпись на камне… В ней имелись указания на поклонников Тота, лунного бога, которые в ущерб солнечному Ра образовали отдельную секту, за что были изгнаны фараоном… Изгнанники удалились в страну, которая, судя по смутным данным, могла быть лишь нынешним Китайским Туркестаном. Здесь они соорудили храм, привлекавший паломников со всех концов мира, ибо все страждущие и обиженные судьбой могли видеть в нем сны, в которых воплощались все их желания и восстанавливалось утерянное счастье…
— Стало быть, обломки на холме — от этого сооружения? — перебил его я.
— Да, таинственные вихри, бросавшие полчища народов Азии на другие страны, смели это сооружение, но… снести стены еще не значит уничтожить храм! И, мне кажется, что он, хотя и в других формах, будет существовать, пока существует человеческое страдание… «Земная жизнь объята снами», — процитировал он Тютчева, — разница лишь в том, что в остальном мире всяк грезит где попало и как попало, а здесь монахи подсыпают в курительницы какую-то особо ароматную траву… В глухих уголках пустыни и даже в населенных городах некоторые колдуны и знахари знают дорогу, обозначенную знаками ибиса — птицы Тота, и направляют сюда тех, кому не по силам бремя жизни… Вот почему кроме нас здесь оказались и другие посетители…
Он оборвал речь: из мрака, сгустившегося в затененной стороне храма, вынырнули две фигуры, таща на руках третью. Луна на миг озарила лицо этой, третьей, фигуры — то была маленькая, сморщенная старушка с идиотски-блаженным выражением лица, и было очевидно, что старушка перестала жить…
