Эрих Кестнер - Трое в снегу
— Что принесли?
— Кирпич, — повторила девушка. — Его нельзя класть в постель слишком рано, а то он остынет.
— Вы что-нибудь понимаете? — спросил Хагедорн Шульце.
— Не совсем, — ответил Шульце и, обращаясь к горничной, сказал: — Господин еще не собирается спать. Принесите ваш кирпич попозже.
Горничная вышла.
Хагедорн, растерянный, погрузился в мягкое кресло.
— Вам горничная тоже принесла нагретый кирпич?
— Никоим образом, — ответил Шульце. — Уж не говоря о коньяке. — Он размышлял.
— А сиамских кошек? — Хагедорн показал на корзинку.
Шульце схватился за голову, присел на корточки и стал разглядывать спящих котят. При этом не удержался и сел на ковер. Один котенок проснулся. Потянувшись, он вылез из корзинки и устроился на фиолетовой штанине Шульце.
Хагедорн писал открытку матери.
Шульце, улегшись на живот, играл с котенком. Потом проснулся второй, сонно посмотрел через край корзинки и после долгих размышлений тоже вылез на персидский ковер. У Шульце теперь прибавилось забот.
Хагедорн, взглянув на эту сцену, улыбнулся и сказал:
— Осторожнее! Они царапаются!
— Не беспокойтесь, — заявил человек на ковре. — Я умею с ними обращаться.
Оба котенка играли на пожилом господине в салки. Когда он их придерживал, они мурлыкали от удовольствия. Я чувствую себя как дома, подумал он. И когда эта мысль пришла ему в голову, его осенило.
Хагедорн закончил писать открытку, а Шульце положил двух котят обратно в корзинку к третьему. Они вопросительно смотрели на него, щуря черные глаза и довольно поводя хвостами.
— Я скоро приду к вам опять, — сказал он. — А сейчас спите, как положено маленьким послушным кискам!
Потом он уговорил молодого человека передать открытку горничной, которая отнесет ее на почту.
— За мной реванш, — сказал Шульце. — Вы должны посмотреть мой номер. Идемте!
Они отдали открытку горничной и вошли в лифт.
— Фамилия любезного господина, который хорошо знает старого Тоблера, Кессельгут, — рассказывал Хагедорн. — Мы прибыли с ним одновременно. А четверть часа назад он спросил меня, не надо ли мне его содействия в концерне Тоблера. Считаете ли вы возможным, что он способен это сделать?
— Почему бы и нет? — сказал Шульце. — Если он хорошо знает старого Тоблера, то уж справится с этим.
— Но отчего совершенно посторонний человек решился мне помочь?
— Наверное, вы ему симпатичны, — сказал Шульце. Такое объяснение, видимо, показалось кандидату наук недостаточным.
— Разве я симпатичен? — спросил он удивленно. Шульце улыбнулся.
— Даже чрезвычайно!
— Извините, это ваше личное мнение? — спросил молодой человек, покраснев.
— Это мое твердое убеждение, — ответил Шульце и тоже смутился.
— Славно, — сказал Хагедорн. — То же самое вызываете и вы у меня.
Помолчав, они доехали до пятого этажа.
— Вы живете на громоотводе? — спросил Хагедорн, когда Шульце начал подниматься по лестнице на шестой этаж.
— Еще выше, — ответил тот.
— Господин Кессельгут хочет послать Тоблеру мои работы, — сообщил Хагедорн. — Надеюсь, старый миллионер кое-что смыслит в рекламе. Ну вот, опять я завел свою шарманку, да? Но это не выходит у меня из головы. Я сбился с ног, мотаясь по Берлину уже не первый год. Почти каждый день меня отфутболивают куда-нибудь еще. Наконец, увозят в Альпы. И едва я там появляюсь, как совсем чужой человек спрашивает меня, не хочу ли я служить в концерне Тоблера.
— Желаю удачи, — сказал Шульце. Они шагали по узкому коридору.
— Когда я заработаю денег, то отправлюсь в большое путешествие вместе с матерью, — заявил Хагедорн. — Может быть, на озера в Северной Италии. Мать была только в Свинемюнде и Гарце. Для шестидесятилетней женщины это мало, не правда ли?
Шульце был того же мнения. Пока молодой человек рассказывал о выигранных призах и связанных с ними географических познаниях, Шульце возился с дверным замком. Открыв дверь, он зажег свет.
Стокгольм и шхеры застряли у Хагедорна в горле. Он уставился бессмысленным взглядом на убогую каморку. После долго молчания он сказал:
— Вы меня разыгрываете!
— Входите, входите! — пригласил Шульце. — Присаживайтесь, пожалуйста, на кровать или в умывальный таз! Где угодно!
Хагедорн поднял воротник пиджака и сунул руки в карманы.
— Холод полезен для здоровья, — сказал Шульце. — В крайнем случае не сниму домашние туфли, когда лягу спать.
— Даже шкафа нет, — сказал Хагедорн, оглядевшись. — Как вы все это объясняете? Мне даруют шикарный апартамент. А вас премируют чердачной конурой и собачьим холодом!
— Есть единственное объяснение, — сказал Шульце. — Вас приняли за кого-то другого! Кто-то осмелился подшутить. Возможно, он распустил слух, что вы престолонаследник Албании. Или сын мультимиллионера.
Хагедорн показал залоснившиеся рукава пиджака и поднял ногу, демонстрируя библейский возраст ботинка.
— Я похож на них?
— Именно поэтому! Есть немало экстравагантных личностей среди тех, кто в состоянии оплатить свои сумасбродства.
— Я не страдаю сплином, — сказал Хагедорн. — Я не наследник престола и не миллионер. Я проклятый бедняк. Моя мать пошла в сберкассу, чтобы я смог разок-другой выпить пива. — Он с яростью стукнул кулаком по столу. — Вот! А теперь я пойду к директору отеля и скажу, что его одурачили и чтобы меня немедленно переселили сюда наверх, рядом с вами, в нетопленую собачью конуру! — Он шагнул к двери.
Тоблер понял, что его затея в опасности. Он схватил молодого человека за пиджак и усадил на единственный стул.
— Дорогой Хагедорн, не делайте глупостей! От того, что вы поселитесь в ледяной ящик рядом со мной, мы оба ничего не выиграем. Будьте умницей! Оставайтесь таинственным незнакомцем! Сохраните ваш номер, чтоб я знал, куда мне пойти, если замерзну! Пусть вам носят коньяк, черт возьми, бутылку за бутылкой, и положат в постель сто горячих кирпичей! Кому от этого плохо?
— Ужас! — сказал молодой человек. — Завтра утром придет массажист.
— Массаж полезен! — засмеялся Шульце.
— Знаю, — сказал Хагедорн. — Усиливает кровоснабжение кожи. — Он хлопнул себя по лбу. — А швейцар собирает почтовые марки! Мистификация хорошо продумана! И я, дурень, вообразил, что люди здесь душевные от природы. — С обиженным видом он швырнул конверт, наполненный марками, на стол.
Шульце профессионально проверил содержимое конверта и сунул его в карман.
— У меня замечательная идея, — сказал Хагедорн. — Вы переселитесь в мой номер, а я буду жить здесь. Директору скажем, что он ошибся. Престолонаследник Албании — вы! Хорошо?
— Нет, — возразил Шульце. — Для наследника я слишком стар.
— Бывают и старые наследники, — заметил Хагедорн.
— А уж за миллионера меня никто не примет! — сказал Шульце. — Вы только представьте: я — миллионер! Умора!
— Во всяком случае, убедительного впечатления вы не производите, — откровенно признался Хагедорн. — Но я не хочу быть кем-то другим!
— Сделайте это ради меня! — попросил Шульце. — Мне так понравились котята.
Молодой человек почесал в затылке.
— Ну ладно, — согласился он. — Но перед отъездом мы повесим объявление на черной доске, в котором сообщим, что отель стал жертвой обмана какого-то шутника. Да?
— Это не к спеху, — сказал Шульце. — Прошу вас, останьтесь пока загадкой!
Глава восьмая
Снеговик Казимир
Публика была шокирована, увидев обоих, когда они шли рядом через холл. Какая бесцеремонность! Ну что может быть общего между таинственным миллионером и единственным в отеле бедняком! Уж настолько реалистично ему незачем играть свою роль!
— Убиться можно! — сказал Карл Отважный, стоя возле швейцара. — Ох, этот Шульце! Уму непостижимо!
— Каспариус и Маллебре — обе уже охотятся за молодым, — сообщил дядюшка Польтер. — Он был бы у любой как у Христа за пазухой!
— Сравнение верно лишь отчасти, — заметил директор. (При случае он был склонен к педантичности.)
— Пожалуй, я придумаю для господина Шульце какое-нибудь побочное занятие, — сказал швейцар. — Иначе его не оторвешь от миллионера.
— Может быть, он скоро уедет, — сказал Кюне. — В чердачной каморке, которую мы ему подыскали, вряд ли он надолго застрянет. Еще ни одна горничная, ни один коридорный не выдерживали там.
Дядюшка Польтер знал людей лучше. Он покачал головой.
— Ошибаетесь. Шульце останется. Шульце упрямец. Директор отеля последовал за двумя странными постояльцами в бар.
Играла капелла. Несколько элегантных пар танцевали. Колониальный офицер Салливан пил по старой привычке чистое виски и уже перебрал. Оседлав табурет у стойки и выпучив глаза, он явно принимал «Брукбойрен» за какой-нибудь гарнизонный клуб в Северной Индии.
