Эрнест Хемингуэй - Мужчины без женщин
— Прощайте, миссис Белл, — сказал Ник.
— Прощайте, — сказала женщина.
Ник прошел темным переулком до фонаря на углу, потом повернул вдоль трамвайных путей к закусочной. Джордж стоял за стойкой.
— Видел Оле?
— Да, — сказал Ник, — Он сидит у себя в комнате и не хочет выходить.
На голос Ника повар приоткрыл дверь из кухни.
— И слушать об этом не желаю, — сказал он и захлопнул дверь.
— Ты ему рассказал?
— Рассказал, конечно. Да он и сам все знает.
— А что он думает делать?
— Ничего.
— Они его убьют.
— Наверно, убьют.
— Должно быть, впутался в какую-нибудь историю в Чикаго.
— Должно быть, — сказал Ник.
— Скверное дело.
— Паршивое дело, — сказал Ник.
Они помолчали. Джордж достал полотенце и вытер стойку.
— Что он такое сделал, как ты думаешь?
— Нарушил какой-нибудь уговор. У них за это убивают.
— Уеду я из этого города, — сказал Ник.
— Да, — сказал Джордж. — Хорошо бы отсюда уехать.
— Из головы не выходит, как он там лежит в комнате и знает, что ему крышка. Даже подумать страшно.
— А ты не думай, — сказал Джордж.
Переводчик: Е. Калашникова
5. Che ti dice la patria?[4]
Рано утром дорога через перевал была твердая, гладкая и еще не пыльная. Внизу были холмы, поросшие дубом и каштановыми деревьями, а еще ниже вдали — море. По другую сторону — снеговые горы.
Мы спускались с перевала по лесистой местности. Вдоль дороги лежали груды угля, а между деревьями виднелись шалаши угольщиков. Был воскресный день. Дорога то поднималась, то опускалась, но все время удалялась от перевала, шла через деревни и мелкие кустарники.
За деревнями раскинулись виноградники. Они уже потемнели, и лоза стала жесткой и грубой. Домики были белые, а на улицах люди, одетые по-праздничному, гоняли мяч. Вдоль домиков росли грушевые деревья, и их ветки на фоне белых стен были похожи на канделябры. На листьях были заметны следы опрыскивания, и на стенах еще виднелись пятна, отливавшие сине-зеленым металлическим блеском. Вокруг деревень были небольшие расчищенные участки, где рос виноград, а за ними — леса.
В деревне, в двадцати километрах от Специи, на площади собралась толпа. Какой-то молодой человек с чемоданом в руке подошел к нашему автомобилю и попросил довезти его до Специи.
— Только два места, и оба заняты, — сказал я.
У нас был старый двухместный форд.
— Я поеду на подножке.
— Вряд ли вам будет удобно.
— Ничего. Мне нужно в Специю.
— Возьмем его? — спросил я Гая.
— Он все равно увяжется, — ответил Гай.
Молодой человек протянул нам в окно сверток.
— Возьмите это к себе, — сказал он.
Двое мужчин привязали его чемодан поверх нашего сзади машины. Он попрощался с ними за руку, сказав, что для фашиста и человека, привыкшего к путешествиям, не существует неудобств, вскочил на левую подножку автомобиля, просунув правую руку в окно.
— Можно ехать, — сказал он.
Из толпы ему замахали. Он махнул в ответ свободной рукой.
— Что он сказал? — спросил меня Гай.
— Что мы можем ехать.
— Хорош, а? — заметил Гай.
Дорога шла вдоль реки. За рекой тянулись горы. Иней на траве таял на солнце. Холодный прозрачный воздух врывался через поднятый щит машины.
— Интересно, как он там себя чувствует?
Гай смотрел вперед. С левой стороны наш спутник закрывал от него дорогу. Молодой человек торчал на подножке машины, как фигура на носу корабля. Он поднял воротник пальто и нахлобучил шляпу. Нос его посинел от холода.
— Может быть, это ему скоро надоест. С той стороны у нас садится шина, — сказал Гай.
— Да он живо соскочит, если шина лопнет, — ответил я. — Он не захочет испачкать в пыли свой дорожный костюм.
— Ладно. Он мне не мешает, — сказал Гай. — Только здорово кренит машину на поворотах.
Леса кончились; река осталась позади; дорога пошла в гору; вода в радиаторе кипела; молодой человек со скучающим и недоверчивым видом смотрел на пар и ржавую воду; машина кряхтела. Гай нажал педаль первой скорости, толчок вперед, еще вперед, потом назад, опять вперед, и машина взяла подъем. Кряхтенье прекратилось, и в наступившей тишине слышно было только бульканье воды в радиаторе. Мы были на самой высокой точке над Специей и морем. Дорога стала спускаться короткими крутыми петлями. Наш попутчик свешивался на виражах, почти опрокидывая на себя перегруженную машину.
— Нельзя же запретить ему, — сказал я Гаю. — Ведь это инстинкт самосохранения.
— Великий итальянский инстинкт.
— Величайший итальянский инстинкт.
Крутыми поворотами, сквозь густую пыль, мы спускались к морю. Оливы посерели от пыли. Внизу раскинулась Специя. Перед городом дорога выровнялась. Наш попутчик просунул голову в окно.
— Мне здесь надо сойти.
— Стой, — сказал я Гаю.
Мы замедлили ход и остановились у края дороги. Молодой человек соскочил, подошел сзади к машине и отвязал чемодан.
— Ну, я останусь здесь. Теперь у вас не будет неприятностей из-за пассажира. Мой сверток.
Я протянул ему сверток. Он порылся в кармане.
— Сколько с меня?
— Ничего.
— Почему?
— Да так, — ответил я.
— Ну что же, благодарю.
Молодой человек не сказал: "благодарю вас", или "очень вам благодарен", или "тысяча благодарностей", — словом, все то, что полагалось раньше говорить в Италии человеку, который протягивал вам расписание поездов или объяснял, как пройти куда-нибудь. Он выбрал самое сухое «благодарю» и очень подозрительно посмотрел на нас, когда Гай тронул машину. Я помахал ему рукой. Он был слишком преисполнен собственного достоинства, чтобы ответить. Мы въехали в город.
— Этот молодой человек в Италии далеко пойдет, — сказал я Гаю.
— Конечно, — ответил Гай. — На двадцать километров он уже продвинулся.
ЗАВТРАК В СПЕЦИИ
Мы заехали в Специю, чтобы закусить. Улица была широкая, дома высокие и желтые. По трамвайным путям мы добрались до центра города. На стенах домов виднелись сделанные при помощи трафарета портреты Муссолини с вытаращенными глазами, а под ними от руки «Vivas»; от двух V по стене шли брызги черной краски. Боковые улочки спускались к гавани. День был яркий, и все высыпали на улицу по случаю воскресенья. Мостовая была только что спрыснута, и струйки воды сбегали в пыли. Мы ехали вдоль тротуара, чтобы не столкнуться с трамваем.
— Выберем ресторанчик попроще, — сказал Гай.
Мы затормозили около двух ресторанных вывесок. Наша машина остановилась на противоположной стороне улицы. Я купил газеты. Оба ресторана были рядом. Женщина, стоявшая у входа одного из них, улыбнулась нам. Мы пересекли улицу и вошли.
Внутри было темно. В глубине комнаты за столом сидели три девушки и старуха. Прямо против нас за другим столиком сидел матрос. Он ничего не ел и не пил. Еще дальше — молодой человек в синем костюме писал за столом. Волосы его были напомажены и блестели; он был хорошо одет и имел франтоватый вид.
Свет проникал через входную дверь и окно, где на витрине были выставлены фрукты, овощи, ветчина. Одна из девушек подошла к нам принять заказ, другая стояла в дверях. Мы заметили, что платье ее было надето на голое тело. Девушка, принимавшая заказ, обняла Гая за шею, пока мы рассматривали меню. Девушек было три, и они по очереди выходили и стояли в дверях. Старуха, сидевшая в глубине комнаты за столом, пошепталась с ними, и они снова уселись вместе с ней.
В комнате была только одна дверь, которая вела в кухню. На ней висела занавеска. Девушка, принявшая заказ, принесла из кухни спагетти. Она поставила перед нами блюдо, подала бутылку красного вина и подсела к столику.
— Ну вот, — сказал Гай, — ты искал местечка попроще.
— Да, здесь как будто совсем не просто. Скорее — наоборот.
— Что вы говорите? — спросила девушка. — Вы немцы?
— Южные немцы, — ответил я. — Южные немцы, приветливый, хороший народ.
— Не понимаю, — сказала девушка.
— Как здесь принято? — спросил Гай. — Обязательно, чтобы она меня обнимала за шею?
— Конечно, — ответил я. — Муссолини уничтожил публичные дома. Это ресторан.
На девушке было надето гладкое платье. Она облокотилась на стол, скрестила руки на груди и улыбнулась. С одной стороны лица улыбка у нее была привлекательнее, чем с другой, и она все время поворачивала эту сторону к нам. Очарование этой стороны подчеркивалось еще тем, что с другой нос ее был вдавлен, точно он был из теплого воска. Но, в сущности, ее нос не был похож на теплый воск. Он был очень холодный и твердый, только сбоку немного вдавлен.
— Я вам нравлюсь? — спросила она Гая.
— Он обожает вас, — сказал я. — Только он не говорит по-итальянски.
