Джордж Макдональд - Сэр Гибби
Поскольку Донал замолчал, Джиневра в свою очередь задала ему тот же самый вопрос.
— А тебе, Донал, понравилась проповедь?
— Вы и вправду хотите, чтобы я Вам об этом сказал, мэм? — спросил он.
— Да, Донал, — кивнула она.
— Ну что же, тогда я скажу так: вряд ли мне понравится такая проповедь, которая заставляет меня больше думать о проповеднике, чем о том, о чём он говорит. Не знаю, станет ли кто — нибудь больше любить Бога или своего ближнего из — за того, что побывал вчера на службе.
— Но, может, некоторые испугаются Судного дня и придут к покаянию? — задумчиво спросила Джиневра.
— Может и так. Наверное. Не знаю. Только я думаю, что если проповедь несправедлива к Богу, то и людям она добра не сделает, а может, даже и вред принесёт. Это просто язычество и всё.
— Я тоже это почувствовала. Даже не подумала — ведь, наверное, нельзя говорить, что ты думаешь, если не приложила к этому никакого усилия? Мне очень жаль мистера Даффа, если он взялся учить других тому, чего не понимает сам.
Они вышли из города и шли по широкой открытой дороге, над которой раскинулось величественное небо. По обеим сторонам виднелись небольшие огороженные поля, а время от времени им навстречу попадался домик, окружённый садом. Эта была равнина, совсем простая, с еле заметными холмами и почти без единого дерева — нисколько не красивая, хотя любое место, неосквернённое человеком, остаётся прекрасным в глазах того, кто способен увидеть его истинную прелесть. Донал чувствовал — как будут чувствовать ещё многие люди перед тем, как земля, подобно наседке, высиживающей орлиные яйца, завершит своё дело и выпустит на волю небесный выводок, — что вечно идти вот так по дороге рядом со своей удивительной любовью было бы для него сущим блаженством, даже если поля вокруг заросли бы серым камнем, а хмурое небо никогда не пропускало бы ни единого солнечного лучика.
— Может быть, Вам опереться на мою руку, мэм? — спросил он, набравшись, наконец, мужества. — А то я себя чувствую, как лошадь с порванной уздечкой, когда иду вот так один.
Не успел он договорить, как Джиневра приняла его предложение. Она впервые взяла его под руку. Его рука задрожала, и он подумал, что это дрожит её рука.
— Вам не холодно, мэм? — спросил он.
— Ни чуточки, — ответила она.
— Ах, барышня, если бы все люди были сделаны из одного и того же теста, чтобы один мог сказать другому: «Я принадлежу тебе, как ты сам принадлежишь себе!»
— Да, Донал, — откликнулась Джиневра. — Хотела бы я, чтобы все мы были сделаны из того же поэтического теста, что и ты! Как было бы славно, если бы внутри у меня был колодец, откуда можно было бы черпать стихи, и песни, и баллады, когда захочется! Ведь у тебя он есть, Донал — да ты сам весь как колодец, откуда всё время льётся музыка.
Донал весело рассмеялся и вдруг запел:
Мои мысли — как звёзды на небе лучистом,
Моё сердце — как чаша с душистым вином,
А душа — как цветок, предрассветный и чистый,
Что вот — вот расцветёт на лугу золотом.
— Что это, Донал? — воскликнула Джиневра.
— Да ничего! — улыбнулся он. — Просто сердце моё смеётся от радости.
— Какие дивные слова! Спой ещё раз, — попросила Джиневра.
— Не могу… Я их уже забыл, — ответил он.
— Ах, Донал! Это же было так чудесно! Неужели ты забыл их навсегда и я никогда их больше не услышу?
— Я постараюсь их вспомнить, когда вернусь домой, — пообещал он. — Но сейчас не могу. Сейчас я могу думать только об одном.
— О чём, Донал?
— О Вас, — признался он.
Рука Джиневры чуть приподнялась и снова опустилась на его руку, но стала заметно легче — как птичка, решившая было взлететь и тут же передумавшая.
— Приятно снова быть вместе, как в старые добрые времена. Правда, вокруг нет ни травы, ни маргариток… Что это такое, Донал?
Инстинктивно, почти бессознательно ей захотелось сменить тему разговора.
Место, на которое она указала, походило на огромную щель, зияющую в середине высокого холма прямо возле дороги. Щель был узкая и длинная, с одной стороны чуть освещённая лунным светом.
— Это большая каменоломня, мэм, — ответил Донал. — Разве Вы не знаете? Отсюда брали камень почти для всех домов в городе. Правда, она жутковато выглядит в лунном свете? Неужели Вы раньше её не замечали?
— Наверное, я видела, что здесь что — то есть, но никогда не обращала на неё внимания, — сказала Джиневра.
— Тогда пойдёмте, я Вам её покажу! — предложил Донал. — Там есть на что посмотреть. Вы, наверное, никогда не видели ничего подобного. Она совсем, как гранитные египетские каменоломни, — только отсюда, конечно, не доставали таких огромных камней, как те, из которых складывали пирамиды. Вы же не испугаетесь спуститься туда и посмотреть, как она выглядит при лунном свете?
— Нет, Донал, не испугаюсь. С тобой я вообще ничего не боюсь. Только…
— Ах, барышня! Как же я рад слышать от Вас такое! Тогда пойдёмте.
С этими словами, он отступил в сторону и пропустил её в узкий проход, выбитый в гранитной стене. Гибби, думая, что они зашли туда лишь на минутку, чтобы взглянуть на каменоломню и тут же вернуться обратно, остался стоять на дороге, глядя на луну и облака и тихо мурлыкая что — то себе под нос. Но когда прошло довольно много времени, а их шагов всё не было слышно, он решительно последовал за ними.
Дойдя до конца прохода, Джиневра невольно отшатнулась при виде громадной каменной чаши, открывшейся у неё под ногами. Одну её стену луна выкрасила в мертвенно — серый цвет, а от другой до половины широкого дна протянулась чёрная тень. По крутой извилистой тропинке Донал повёл её вниз. Сначала она испугалась, и ей захотелось убежать из этой глубокой, таинственной бездны, такой безмолвной и неподвижной. Но когда Донал посмотрел на неё, ей стало стыдно за свою нерешительность. Одновременно она почувствовала, что боится даже на секунду отпустить его руку, и потому последовала за ним, когда он повёл её по уступу. С одной стороны возвышалась серая стена, с другой она видела только зияющую пропасть.
— Ох, Донал, — сказала она наконец почти шёпотом. — Это похоже на один мой сон. Мне снилось, что я спускаюсь всё ниже и ниже по длинной извилистой дороге, опускаясь всё глубже под землю, глубоко — глубоко, в самое сердце царства мёртвых. Я шла между ужасными стенами, и даже сама земля была чёрной от смерти.
Донал посмотрел на неё. На фоне серого утёса его лицо, освёщенное лунным светом, выглядело странно белым и диким. Джиневра испугалась ещё больше, но не осмелилась ничего сказать. Тут Донал снова поднял голову и запел.
«Старуха Смерть, где ты живёшь?»
«Меня средь мёртвых не найдёшь
Сказала Смерть в ответ, —
Не там, где точат черви прах,
Не в мрачных склепах и гробах,
Где холод на устах,
Где цвёл когда — то жизни цвет,
Но больше жизни нет».
«Старуха Смерть, где бродишь ты?»
«Среди живых, круша мечты,
Сказала Смерть в ответ, —
Где муж с женой в любви живут,
И детки малые растут,
Ищу себе приют.
Где мирный дом и добрый свет,
И радость зрелых лет».
«Старуха Смерть, где ты живёшь?»
«Меня повсюду ты найдёшь,
Сказала Смерть в ответ. —
Но всё ж меня верней всего
Отыщешь в сердце у того,
Кто с мукой для него
С любимых уст услышал «нет»
И горше смерти нет».
— Какая ужасная песня! — проговорила Джиневра.
Донал ничего не ответил, но снова зашагал вниз, ведя её за собой. Он испугался, что она откажется идти дальше и спел первое, что ему пришло в голову после её слов, зная, что она не станет его прерывать.
Каменоломня казалась Джиневре всё больше пугающей и жуткой.
— А ты точно знаешь, что там внизу нет глубоких ям с водой? — нерешительно спросила она.
— Ну, одна или две, наверное, всё — таки есть, но мы их обойдём, — ответил Донал.
Джиневру пробрала дрожь, но она решила не показывать своего страха, чтобы Донал не мог упрекнуть её в недоверии. Наконец они добрались до самого низа, покрытого каменной крошкой и мелкими осколками породы; тут и там лежали крупные куски гранита. Посередине возвышалась огромная гора кое — как набросанных камней. Туда — то Донал и повёл Джиневру. Они обогнули наваленные камни и вышли на другую сторону. Лунный свет высветил воду в находившейся неподалёку широкой яме, большая часть которой пряталась в темноте под тенью нависшей скалы. Обеими руками Джиневра вцепилась в Донала. Он же попросил её посмотреть наверх. Со всех сторон их окружали массивные и крутые гранитные стены, с одной стороны тёмные, с другой залитые лунным светом и испещрённые тысячами теней от бесчисленных выступов и впадин. Над краями этой гигантской чаши виднелось тёмно — синее небо, там и сям покрытое тучами, и луна, казалось, смотрела прямо на них, как бы спрашивая, что они делают в этом страшном месте — одни, вдали от других людей.
