Сахалин - Дорошевич Влас Михайлович

 - Что ж ты не благодаришь? А? Мало тебе? Недовольна? "Баронесса" ты? А?

 Эта "молчком-молчавшая" баронесса была колом в глазу жен господ служащих.

 - Вы себе представить не можете, что это за дрянь, что за мерзавка эта "баронесса"! - рассказывала мне одна. - По человечеству иногда пожалеть захочешь, хоть и каторжница, а все-таки жаль. Заказы ей даешь, чтобы с голода не сдохла, сделать для нее что-нибудь хочешь. Так нет, куда тебе! Фанаберия! Говорить не хочет! Принесет заказ, хоть бы слово сказала! Не желает! Вид такой, словно она тебе одолжение делает! Она ведь баронесса! Как же ей! Мелкая такая душонка, мразь! Уколоть на каждом шагу норовит. В платье что, скажешь, не так, сейчас тебе: "Извините, сударыня, в Петербурге так носят". Она ведь из Петербурга, она баронесса, она все видела, все знает, а я что? Да я жена служащего! Жена твоего начальника! Честная женщина! А ты каторжанка, ссыльная, тварь, поджигательница!.. Этого понять не хочет.

 Так тянулась "каторга" баронессы. Работала за гроши, кое-как билась, жила и... молчала.

 - Думала, говорить отучусь! - с улыбкой вспоминает "баронесса".

 С одной стороны, каторжане, "шпанка", "сожительница", что может быть общего с ними у молодой интеллигентной женщины? С другой стороны, жены служащих, завидев которых издали беги на другую сторону:

 - Сейчас "ты". Ругань. Попреки "баронесса".

 - Так и жила между небом и землей. Шпанка попрекает, глумится: "баронесса"! Интеллигенция здешняя попрекает, глумится: "баронесса"!

 Это стало, наконец, невыносимым, и баронесса пошла в сожительницы к некоему фельдшеру, сосланному за убийство своей жены. Все-таки был человек поинтеллигентнее других.

 Пошла не любя.

 - Вы его знаете. Можно ли такого любить? Да уж очень тошно, тоска взяла. А он клялся и божился, что исправится.

 Это вызвало всеобщий злорадный восторг:

 - А? Что! К фельдшеришке в сожительницы пошла! Вот вам и "баронесса"! "Баронесса"! - Ха-ха-ха!

 - Совсем потерянная личность! - с брезгливым сожалением говорила мне супруга одного из крупных служащих. - Даже досадно, что она когда-то титул такой носила! До чего дошла! С фельдшером спуталась! Разводили их потом, - грязь, грязь какая!

 Фельдшер - грязный комок сала, возбуждавший во всех отвращение. Ничего противней этого толстяка с эспаньолкой, отпущенной под губой, на которой красовалась какая-то злокачественная язва, я не видал на всем Сахалине.

 - Вот экземплярчик! - показывал на него в лицо доктор. - Опять какую-нибудь малолетнюю приторговываешь?

 - Есть экземплярчик! - расплывалось у фельдшера жирное, лоснящееся лицо.

 Он практикует потихоньку, пользуется невежеством поселенцев, ворует лекарства, - и все, что зарабатывает таким способом, тратит на "штучки", "экземплярчики", "предметы", предпочитая "малолеточек-с".

 Интеллигентная женщина скоро надоела развратнику-фельдшеру.

 - Забеременела я еще от него! - с дрожью отвращения вспоминает баронесса. - Господи, что тут пошло! Что заработаю, он тащит на покупку девчонок. В дом их таскать начал. Отлучишься из дому, придешь, он какие-нибудь мерзости уж делает. Во двор выйдешь, он там под навесом. Придет избитый весь, исколоченный... Выгнала я его. Не идет. "Моя, - кричит, - изба!" Начальству я на него жаловалась. Господи! Сколько унижений! Хохочут все: "Ну, что же, баронесса, вы с вашим фельдшером ссоритесь? Вы помирились бы! А? Он ведь человек интеллигентный!" Насилу развязали меня с ним.

 Фельдшер ушел, баронесса осталась с ребенком от него.

 Удивительно странное впечатление испытывал я, когда сиживал в гостях у этой "каторжницы-баронессы", теперь уж поселенки.

 Мы сидели в маленькой, узенькой комнатке, с чистой постелью, покрытой одеялом из серого арестантского сукна.

 На окне стояла герань, на комоде под лампой была сшитая из лоскутков подставка. Это все-таки придавало маленькой, темной комнатке какой-то уют. Было видно, что живет человек, привыкший к некоторому комфорту.

 Разговаривая со мной, баронесса курила, гасила окурки об стол и оставляла их тут же, на столе, среди кучи пепла, плевала посреди пола, и от этого веяло каким-то бездомовьем, сахалинской оголтелостью, каторжным отсутствием женственности.

 Когда в комнату входил работник-каторжник, ее помощник по булочной, она начинала говорить со мной по-французски. Французский язык у нее чудный, красивый, элегантный. Тот чудный, красивый и элегантный, литературный французский язык, которым говорят хорошо воспитанные русские люди. А когда мы переходили на русский язык, она говорила, сама того не замечая, на "каторжном" языке:

 - Ведь согласитесь, на фарт идти я не могу... Заработаешь тяжким трудом, дрожишь: шпанка, того и гляди, пришьет.

 Такое странное впечатление производило это чередование превосходного французского языка с каторжным жаргоном у этой женщины, которая лихорадочно хватается за свой титул "баронессы", потому что дрожит в ужасе от звания "каторжанки".

 Я познакомился с баронессой в тяжкое для нее время.

 Незадолго перед тем в селении Рыковском, где в это время жила баронесса, случилось "громкое происшествие", о котором я уже говорил^[60], и баронесса дрожала, чтобы ее "не засыпали".

 Однажды к ней явился молодой человек, бродяга Туманов, переведенный в Рыковское писарем полицейского управления, и отрекомендовался:

 - Князь такой-то.

 - Он действительно князь, - уверяла меня баронесса, - не знаю, что заставило его отказаться от своего имени и стать бродягой, он об этом избегал говорить. Человек воспитанный, очень образованный, умный, только страшно нервный, до болезненности нервный...

 Он попросил разрешения бывать. Баронесса разрешила, и Туманов каждый день, как кончится работа в канцелярии, приходил к ней.

 Бог знает, было ли что между ними, но, несомненно, что этих двух людей, одинаковых по образованию, по кругу, к которому они принадлежали, влекло друг к другу. У них были общие взгляды, общие интересы, даже нашлись общие знакомые "по Петербургу".

 Баронесса говорит, что она:

 - Отдыхала душой в этих беседах! Вдруг встретить здесь, на Сахалине, молодого человека, воспитанного, милого, - вы только подумайте!

 А он говорил:

 - Знаете, когда я говорю с вами, мне кажется, что ни каторги, ни бродяжничества нет, что мы с вами сидим где-нибудь в Петербурге...

 Как вдруг однажды Туманов явился страшно расстроенный, вне себя. Ни за что ни про что, - злой после вчерашнего проигрыша в карты, - чиновник Г. выругал его "подлецом и мерзавцем".

 - Я этого так оставить не могу! - говорил, страшно волнуясь, Туманов. - Меня могут выдрать, потому что я бродяга! Но "мерзавцем и подлецом" меня называть не смеют! Я никогда "подлецом и мерзавцем" не был! Я потому и в каторге, что я не подлец и не мерзавец! Этого я оставить не могу!

 - Таким я его никогда не видала! - говорит баронесса.

 Молодой человек, вспыльчивый, горячий, решивший "так не оставить" начальнику оскорбление... на Сахалине... У баронессы "душа замерла":

 - Я уж и так из-за одного поплатилась. Довольно с меня!

 Она сказала Туманову:

 - Вы что-то задумали, оставьте меня. Уходите от меня, сейчас же уходите. Я не хочу ничего знать, не хочу погибать...

 - Так и вы меня гоните? И вы?

 - Уходите от меня, если вы честный, порядочный человек...

 - Хорошо же...

 Туманов ушел, а вечером все Рыковское было поднято на ноги: бродяга Туманов покушался на жизнь чиновника Г.

 В то время участь Туманова еще была не решена, все господа служащие единогласно требовали "примерного наказания" Туманова, т. е. повешения, - для "острастки распущенной каторги", - и баронесса Геймбрук просила, молила, нельзя ли что-нибудь сделать для Туманова.