Марк Твен - Том 12. Из Автобиографии. Из записных книжек 1865-1905. Избранные письма
Наш визит к императору произвел, как видно, немалое впечатление. Блистательная Порта[19] в сильной тревоге. Это к добру; они только что получили резкую резолюцию Конгресса по поводу восстания на Крите и, быть может, воздержатся теперь от столь же резкого возражения. Быть может, мы даже предотвратили войну — кто знает?
Слава — дым, успех—случайность! Единственное, что надежно здесь на земле, — безвестность[20].
На этом пароходе пили мало; в точности как в Конгрессе: алкоголь запрещен везде, кроме как в совещательных комнатах. Поступает в демиджонах[21], выступает в демагогах.
Представлен генералу Гранту[22]. Я сказал, что счастлив с ним познакомиться, он сказал, что не может похвастаться тем же.
1877
Белейшие и очаровательнейшие трубы на крышах отбрасывают мягкую тень. Это не белизна мрамора, что-то другое, еще белее, ярче, изысканней, — больше всего напоминает белизну сахара. Никаких следов каменной кладки ни на трубах, ни в стенах. Просто большой кусок сахару, вырубленный из цельной сахарной головы; в нем продолбили оконные проемы и закрыли их зелеными жалюзи.
Наш негр заявил, что каждый здесь знает каждого. Вскоре после этого, когда мы выехали за город, Твичел сказал:
— Смотрите, собачонка. По-моему, она потеряла хозяина.
— Собака принадлежит старику Ноксу.
Значит, наш возница знает каждую собаку. Впрочем, это не большая заслуга, собак очень мало. Недостача собак компенсируется изобилием кошек.
Впереди шел человек. Мы сказали вознице:
— Обгоните его.
— Не надо, он сейчас свернет за угол.
Я удивился: почем он знает? Он оказался прав, потому что знал этого человека, знал точно, где он живет. Прохожий свернул за угол[23].
Дома и кровли как белая сахарная глазурь на торте.
Отплыли в 4 часа дня. Судовой доктор твердит, что у него есть верное лекарство от морской болезни. Ходит по палубе и раздает его дамам, повторяя, что средство верное. Тем временем мы приближаемся к рифам.
7 часов вечера. — Все дамы в постели, страдают морской болезнью. Уцелела только жена шотландца.
7 часов 30 минут. — Жена шотландца рухнула.
8 часов вечера. — Доктор перегнулся за поручни и выворачивает себя наизнанку. Вот вам и верное средство.
Политические партии, попрекающие одна другую за взяточничество и проч., когда они стояли у власти, похожи на волка, который, заглянув в хижину к пастухам, евшим ягненка, сказал:
— Ну конечно, когда вы это делаете — всё в порядке; а какой поднялся бы шум, если бы это сделал я!
Старик: «Когда я размышляю о людских страданиях, которые разрывают мне сердце, когда я вспоминаю, что это всего только капля в океане, в необъятной Атлантике горя, на которую каждодневно взирает бог, я негодую на беспечных людей, которые славят бога и не думают о том, что его нужно жалеть».
23 ноября
Эдуард VI и нищий мальчик случайно меняются местами накануне кончины Генриха VIII. Принц в лохмотьях — бедствует, а нищий, ставший принцем, терпит муки дворцовой жизни вплоть до самого дня коронации в Вестминстерском аббатстве, когда все разъясняется[24].
Человек, назначенный надзирателем к умалишенным, по ошибке попадает в дом, где живут совершенно здоровые люди. Дело происходит в Англии, и они называют его «смотрителем», так как уверены, что он — новый смотритель охотничьих угодий, которого им прислали. А тот, кого они ждали, тем временем управляет сумасшедшим домом и находится в большом затруднении.
Эту идею мне дал Дайон Бусико[25], драматург. Советовал разработать.
Разные отделы рая. В каждый — особый вход.
У одного входа встречают кабатчика: артиллерийский салют, сонмы ангелов, великолепное факельное шествие. Он воображает, что ему суждено стать украшением райского общества. Но вот торжества окончились, и он впадает в ничтожество. Что еще обиднее — ему приходится три недели подряд отбывать повинность: день и ночь с факелом в руках орать в честь каких-то подонков, которых он вообще послал бы охотно к черту.
Уэйкмен годы и годы в полной тьме, в пространстве, отделяющем Солнечную систему от многих других.
Славная система правительства, нечего сказать, при которой такого человека, как Р.Г.Дана[26], невозможно утвердить в должности, а в Сенат посылают Джонса, годного разве что на то, чтобы быть тайным ходатаем в уголовном суде, — хороша система, при которой выдающийся и достойный гражданин не может стать президентом.
Полюбуйтесь на этот список:
Полк[27], Тайлер, Пирс[28] и так далее. Почти что избрали Тилдена[29], которого должно судить за мошенничество. Половина избирателей за него проголосовала.
Ничтожный Конгресс из невежд и самозванцев. Продажная шайка грабителей.
Единственное, о чем напоминает церковное пение, — это о кресле зубного врача.
Жаждал вашей крови, словно проситель, которому вы только что оказали содействие.
Конгрегационистское кладбище в Вашингтоне[30]. Каменные плиты даже для тех конгрессменов, которые похоронены в другом месте. Столь краткое величие никогда еще не рождало более вздорного тщеславия. По-настоящему взрослый человек должен считать пошлостью членство в Конгрессе.
Уехавший за границу получает льготы умершего. Я больше не с вами, и что вы ни скажете про меня, мне безразлично, — о, как это не безразлично, когда я с вами, один из вас! Я знаю, что вы воздержитесь от наиболее обидных слов, потому что они не могут меня уязвить; я далеко и их не услышу. Вот почему мы не обижаем умерших.
Какая малая величина сенатор или конгрессмен в Нью-Йорке, и какая он шишка здесь, в Вашингтоне!
Я думаю, что наше законодательство было бы много успешнее, если бы столица, куда доставляют этих надутых провинциальных ослов, была перенесена в Нью-Йорк. Конгрессу следует заседать в большом городе.
Я помню, как эти ничтожные конгрессмены появлялись к завтраку, каждый с пачкой бумаг и писем; вся повадка их и наслаждение, которое они извлекали из разыгрываемой комедии, показывали, что в берлогах, откуда они явились, письма были в диковину.
Еще добрый час после завтрака они продолжали сидеть за столом, чтобы на них смотрели. Пытались делать вид, что решают судьбы империи, читали свои письма, хмурили брови и т. п. Нью-Йорк выбил бы чванство из этих конгрессменчиков, да еще как!
В одежде и в манерах нью-йоркцев, как мужчин, так и женщин, есть какая-то ловкость, сноровка, которой нет у приезжих. В поезде, на пароходе или еще где-нибудь часто задаешься вопросом: откуда этот господин, эта дама? Относительно нью-йоркцев такого вопроса не возникает. Вы можете одеться у нью-йоркского портного — это вам не поможет, вы никого не обманете. Вы — переодетый провинциал, и это вам скажет даже слепой.
Немецкая печка.
— Кто здесь погребен?
— Никто.
— Почему же стоит памятник?
— Это не памятник. Это печка.
Мы стояли, обнажив головы. Теперь мы надели шляпы. Печка вышиной в восемь футов. Посреди утолщение в три с половиной на два с четвертью фута, вроде женского бюста. Наверху — украшения[31].
2 мая в В.
Слушал кукушку. Генрих спросил: «Сколько лет я проживу?» Кукушка куковала в течение двадцати минут; таким образом, Генрих переживет Мафусаила[32].
Это впервые, что я слышу кукушку отдельно от настенных часов. Удивительно, как она искусно подражает своим собратьям в часах, хотя я уверен, ей ни разу не приходилось их слышать. Что может быть хуже часов с кукушкой?
Во Франкфурте газовые рожки с девятью горелками. Однако приходится зажигать не меньше восьми, чтобы увидеть девятую. Плохой газ — вне национальности.
У геттингенских студентов страшно изуродованы лица. Встретишь человека и не знаешь, ветеран он франко-прусской войны или просто получил высшее образование.
Кондуктор в новом, с иголочки, мундире и любезен, как… впрочем, в Америке нет материала для подобных сравнений, хоть любезность и недорого стоит. Невежливость — наша национальная черта, причем не прирожденная, а благоприобретенная. Интересно было бы выяснить, от кого и каким путем она нам досталась.
Помещение банка в Гамбурге раньше, видимо, служило конюшней. Если бы наши банкиры были такими же скромными, быть может, и банки реже бы лопались.
