Шарль Костер - Легенда об Уленшпигеле
И народ говорил:
– Того и гляди нагрянет к нам дон Хуан[253] со своими испанцами, а его высочество – с французами, но только не с гугенотами, а с папистами, а Молчаливый, чтобы ему не мешали править Голландией, Зеландией, Гельдерном, Утрехтом и Оверэйсселем, заключил тайный договор с герцогом Анжуйским[254] и уступил ему Бельгию, и герцог станет королем Бельгийским.
Некоторые все же не теряли надежды.
– В распоряжении Генеральных штатов двадцать тысяч пехотинцев, мощная артиллерия и славная конница, – говорили они. – Такому войску никакие иноземцы не страшны.
Более осведомленные, однако, возражали:
– У Генеральных штатов есть двадцать тысяч пехотинцев, но только не в поле, а на бумаге. Конница у них малочисленная, paternosterknecht’ы крадут их коней в одной миле от лагеря. Артиллерии у них совсем нет – последние сто пушек с порохом и ядрами они отправили дону Себастьяну Португальскому. Неизвестно, куда делись два миллиона экю, которые мы в четыре срока внесли в виде налогов и контрибуций. Жители Гента и Брюсселя вооружаются[255] . Гент стоит за реформу, а куда гентцы, туда и брюссельцы. В Брюсселе мужчины возводят укрепления, а чтобы им было веселее, женщины бьют в бубны. А Гент Отважный посылает Брюсселю Веселому порох и пушки, а то у Брюсселя их маловато для защиты от «недовольных»[256] и от испанцев. И теперь и в городах и в селах, in ’t plat landt, все видят, что нельзя верить ни знатным господам, ни кому бы то ни было. И все мы, горожане и селяне, шибко горюем: мы не то что деньги, а и кровь свою отдаем для блага родины, а жизнь в родном краю все не становится легче. И бельгийцы встревожены и огорчены, что нет у них надежных вождей, которые повели бы их в бой и привели к победе, а между тем бельгийцы не пожалели бы усилий для того, чтобы стереть с лица земли врагов свободы.
И говорили между собой люди осведомленные:
– Когда в Генте происходило замирение, голландские и бельгийские сеньоры поклялись искоренить вражду, поклялись, что Бельгия и Нидерланды будут оказывать друг другу помощь, отменили королевские указы и конфискации, объявили, что католики и реформаты больше не будут преследовать друг друга, обещали уничтожить оскорбительные для нас колонны, трофеи, надписи и изображения, которые остались после герцога Альбы. Однако в сердцах главарей вражда не утихла. Дворяне и попы делают все для того, чтобы союз областей распался. Они проедают деньги, предназначенные на содержание армии. Пятнадцать тысяч судебных дел о возвращении конфискованного имущества не разбираются. Лютеране и католики объединяются против кальвинистов. Законные наследники не могут добиться, чтобы из их владений были изгнаны узурпаторы. Памятник герцогу[257] свален, но в сердцах дворян и попов образ инквизиции запечатлелся неизгладимо.
И злосчастное крестьянство, и удрученные горожане – все ждали, когда же наконец придет храбрый и надежный вождь и поведет их в бой за свободу.
И они говорили между собой:
– Где же эти высокие особы, подписавшие Соглашение, объединившиеся якобы для пользы отечества? Зачем же эти двуличные люди заключали так называемый «священный» союз? Затем, чтобы немедленно его расторгнуть? Для чего понадобились все эти шумные сборища? Только для того, чтобы навлечь гнев короля, а потом снова разбрестись? Но ведь так поступают последние трусы и предатели. Если б все эти крупнопоместные и мелкопоместные дворяне – а их там было пятьсот человек – заключили меж собой истинно братский союз, они сумели бы нас защитить от извергов-испанцев. Но они, подобно Эгмонту и Горну, пожертвовали благом Бельгии ради своего собственного блага.
– Ой, беда! – говорил народ. – К нам пожаловал честолюбивый красавец дон Хуан – он враг Филиппа, но еще более ярый враг нашей родины. Он ставленник папы и свой собственный. Дворянство и духовенство предали нас.
Дворянство и духовенство только играют в войну. На стенах домов в Генте и Брюсселе, на мачтах кораблей, принадлежащих гёзам, можно прочитать имена изменников – полководцев и комендантов крепостей: имя графа де Лидекерне, сдавшего без боя свой замок дону Хуану; льежского профоса, собиравшегося продать город дону Хуану; господ Арсхота[258] , Мансфельда[259] , Берлеймона, Рассенхина[260] ; имена членов Государственного совета – правителя Фрисландии Жоржа де Лалена[261] и главнокомандующего Росиньоля, эмиссара дона Хуана, кровавого посредника между Филиппом и Хауреги[262] , покушавшихся, но неудачно, на жизнь принца Оранского; имя архиепископа Камбрейского, намеревавшегося впустить испанцев в Камбре; имена антверпенских иезуитов, предложивших Генеральным штатам три бочки золота, то есть два миллиона флоринов, за то, чтобы не разрушать замок в Антверпене и сдать его целехоньким дону Хуану; имя епископа Льежского; имена католических «златоустов», клеветавших на патриотов; имя епископа Утрехтского, от коего горожане потребовали выбрать другое место для плетения сети измены, и названия нищенствующих орденов, ливших воду на мельницу дона Хуана. Жители Хертогенбоса прибили к позорному столбу имя кармелитского монаха Пьера, который при поддержке епископа и прочего духовенства чуть было не сдал город дону Хуану.
Жители Дуэ не повесили in effigie[263] ректора местного университета, державшего сторону испанцев. Зато на кораблях гёзов болтались куклы, на груди у которых были написаны имена монахов, настоятелей монастырей и прелатов, а также имена тысячи восьмисот богатых монахинь и монастырок из Малинской обители бегинок, чьи пожертвования тратились палачами, терзавшими их родину, на то, чтобы объедаться, рядиться и красоваться.
И еще на этих куклах, на этих позорных столбах можно было прочитать имена предателей – коменданта крепости Филиппвиль маркиза д’Арро, разбазаривавшего боевые и съестные припасы, для того чтобы под предлогом их нехватки сдать потом крепость врагу; имя Бельвера, который сдал Лимбург, хотя город мог держаться еще восемь месяцев; имя председателя высшего совета Фландрии, председателей Брюггского и Малинского магистратов, с нетерпением ждавших дона Хуана; имена членов Гельдернской счетной палаты, закрытой за измену; имена членов Брабантского совета, должностных лиц из герцогской канцелярии, членов тайного и финансового совета при герцоге; имена Мененского наместника и бургомистра, а равно и тех злодеев, которые пропустили две тысячи французов, шедших грабить соседнее графство Артуа.
– Ой, беда! – говорили между собой горожане. – Герцога Анжуйского теперь отсюда не выкуришь. Мечтает стать королем. Видели, как он вступал в Монс – низкорослый, толстозадый, носатый, желтолицый, криворотый? Наследный этот принц склонен к противоестественной любви, и, дабы сочетать в его титуле женственность с мужественностью, о нем говорят за глаза: «Ее высочество герцог Анжуйский».
Уленшпигель долго о чем-то думал. Потом запел:
Небо синеет, солнце сияет;
Крепом обвейте знамена,
Крепом – эфесы шпаг;
Все украшения спрячьте,
К стене зеркала поверните;
Я песню пою о Смерти,
Пою о предателях песню.[264]
Они наступили ногой на живот
И на горло краям горделивым:
Брабанту, Фландрии, Люксембургу,
Артуа, Геннегау, Антверпену.
Попы и дворяне – предатели,
Их привлекает нажива.
Пою о предателях песню.
Повсюду враги мародерствуют:
Испанец ворвался в Антверпен,[265]
А начальники и прелаты
Разъезжают по улицам города,
Одетые в шелк и золото,
Их пьяные рожи лоснятся,
Подлость их обличая.
Милостью их инквизиция
Восторжествует снова,
И новые Тительманы
За ересь вновь арестуют
Глухонемых.
Пою о предателях песню.
А вы, презренные трусы,
Подписавшие Соглашенье,
Прокляты будьте навеки!
Вас в бою не увидишь:
Как воронье, вы стремитесь
Испанцам вослед.
Бей в барабан скорби.
Край бельгийский, грядущее
Тебе не дарует прощенья
За то, что, вооруженный,
Себя ты позволил грабить.
Помедли с приходом, грядущее.
Вон из кожи лезут предатели:
С каждым днем их все больше.
Они захватили все должности,
И мелкому крупный – подмога.
Они сговорились
Борьбе помешать
Раздорами и нерадением,
Предательскими уловками.
Зеркала затяните крепом,
Крепом – эфесы шпаг.
Пою о предателях песню.
Они объявляют мятежниками
Испанцев[266] и «недовольных»,
Им помогать запрещают,
Давать им ночлег и пищу,
Порох и пули свинцовые.
Если же те попадутся
И дрожат в ожиданье веревки,
Их сразу отпустят на волю.
«Вставай!» – говорят брюссельцы,
«Вставай!» – говорят гентцы
И весь бельгийский народ.
Хотят вас на растерзанье
Отдать королю и папе,
Папе, который на Фландрию
Крестовый поход снарядил.
Идут хапуги продажные
На запах крови —
Скопища псов,
Змей и гиен.
Напиваться и жрать им хочется.
Бедная наша родина
Для разрухи и смерти созрела.
Это не дон Хуан,
Который вовсю трудился
За Фарнезе, любимчика папского,[267]
А те, кого одарила ты
Почестями и золотом,
Кто жен твоих исповедовал,
Твоих дочерей и сынов!
Они тебя наземь бросили,
Нож острый к горлу приставили,
А нож – у испанца в руке.
Они над тобой издевались,
Чествуя принца Оранского,
Когда он приехал в Брюссель.[268]
Когда над каналом вечером
Взлетали огни потешные,
Взрывались, трещали весело,
И плыли ладьи триумфальные,
И рябило в глазах от ковров и картин,
Разыгрывалась, о Бельгия,
История Иосифа,
Которого братья продали.
3
