Август Стриндберг - Том 1. Красная комната. Супружеские идиллии. Новеллы
На третий день девочка потеряла прелесть новизны, и она была передана няньке. А затем были призваны портнихи. Теперь он знал, чего ожидать…
С той минуты ходил он, как приговоренный к смерти, и ожидал своей казни. Он приготовил и уложил два чемодана, которые закрыл в своем платяном шкафу, готовый уехать при первом знаке.
Знак был подан через два дня после того, как жена встала. Она оделась в платье новейшего покроя и яркого цвета. Он вышел с ней, чтобы покатать ее, и страдал безгранично, когда видел, что та, которую он любит, привлекает к себе внимание, оскорбляющее его. Даже уличные мальчишки указывали пальцами на разодетую даму…
С того дня он больше не ездил кататься с женой. Он оставался дома с ребенком и грустил, что его жена так странно себя ведет.
Следующий шаг ее по пути к свободе был направлен в манеж. Через конюшни открываются двери в общество. Через лошадей там, в высших сферах, завязываются знакомства. Лошади и собаки служат переходной ступенью в тот свет, с которого смотришь вниз на идущих по пыльной дороге пешеходов. Кто сидит на лошади, становится вдвое выше и выглядит так, как будто он требует, чтобы прохожий возносил к нему свои очи.
Итак, через конюшни — к барону и лейтенанту…
Сердца их соединились, а так как барон был человеком благородным и чистым, то он решительно отказался от звания гостя и друга дома. Поэтому-то они и решили вместе уехать, то есть бежали.
Муж остался с ребенком.
***
Барон сел в Цёдертеле в стокгольмский курьерский поезд, в котором он должен был встретиться с ней.
Все было так хорошо рассчитано, что они наконец должны были остаться вдвоем, но судьба решила иначе. И когда барон вошел в вагон, то увидел свою возлюбленную среди чужих дам и господ в такой тесноте, что для него не было места. Взглянув в соседние купе, он убедился, что везде полно, и ему пришлось стоять в коридоре.
Бешенство исказило его лицо, и, желая ей любезно улыбнуться, он мог только выставить свои клыки, которых она раньше не видела. Что еще больше портило его, так это то, что он, не желая быть узнанным, оделся в штатское платье. Она его еще таким не видела, и так как весеннее его пальто было прошлогоднее, то выглядело полинявшим. Оно выцвело. В нем плечи его казались отвисшими; шея как бы продолжалась до рук и несколько напоминала горлышко бутылки. Он весь вспотел от гнева, а на кончик носа прицепилась черная крупинка каменного угля. Она готова была вскочить, выдать свое инкогнито и стереть кружевным платком черную пылинку, но не решалась этого сделать. Он не решался глядеть на нее, боясь ей не понравиться, и продолжал стоять в коридоре, повернувшись к ней спиной.
Когда они доехали до Катринегольма, то пора было обедать, если они не хотели голодать до вечера. Тут должен был мужчина и герой показать себя и выдержать испытание или погибнуть в ее глазах.
Сконфуженный и взволнованный, пошел он за дамой из вагона и направился к вокзалу через шпалы. Проходя через них, он споткнулся, и шляпа его соскользнула на затылок, да так и осталась, так как он привык так носить форменную фуражку. Но что было недурно для фуражки, выглядело некрасиво для котелка. Словом, день был для него несчастливым.
Когда они вошли в зал, можно было подумать, что они поссорились, что они стыдились друг друга и рады были бы отделаться один от другого.
Нервы его были бог знает в каком состоянии, и он окончательно не мог владеть собой. Не сознавая, что делает, он толкнул ее к столу и промолвил:
— Торопись!
Стол обступили пассажиры и стояли в такой тесноте, что трудно было двинуть рукой. Барону наконец удалось схватить тарелку, но когда он потянулся за вилкой, рука его коснулась другой руки, принадлежавшей человеку, которого он теперь как раз всего меньше желал встретить! Это был его начальник, майор…
В это же самое мгновение шепот пронесся среди части пассажиров…
Их узнали! Он стоял, как обнаженный; его шея вздулась и побагровела. Он раньше никогда не думал, что людские взоры могут производить впечатление оружейных выстрелов. Он буквально почувствовал себя расстрелянным.
О даме своей он и думать перестал. Он думал лишь о майоре и о том, что тот может погубить его будущность…
Но дама все видела и поняла; она ко всему и всем повернулась спиной, вышла и попала не в свое купе, но зато в пустое. Он шел за ней, и они наконец оказались одни.
— Этого недоставало! — произнес он, ударяя себя по лбу. — Чтобы я попал в такую историю! Главное, майор! Теперь конец моей карьере!
На эту тему он разглагольствовал на все лады до Линкёнинга. Они стали ощущать голод и жажду. Настроение было убийственное.
После Линкёнинга они почувствовали, что зло на душе еще накопилось и надо было на ком-нибудь его сорвать. В самую подходящую минуту подвернулось воспоминание о муже, и они оба набросились на него. Он всему виновник, он тиран, идиот, само собой разумеется, человек, «который играет Вагнера»… Он дал знать майору, в этом нет сомнения…
— Да, я этому верю, — заметила молодая женщина с полной уверенностью.
— Ты веришь? А я знаю это! Они встречаются на бирже, где вместе спекулируют на акциях… И знаешь ли, в чем я теперь начинаю убеждаться? Да, твой злополучный муж, как мы его называем, никогда тебя не любил!
Молодая женщина задумалась: или любовь мужа была действительно несомненной, или просто ей удобнее было для всей этой истории допустить, что он ее любил; к тому же она так мила, что трудно ее не любить.
— Нет! Ты на этот раз несправедлив, — заявила она после минутного раздумья.
Она почувствовала себя несколько вознесенной сознанием, что она сказала о противнике доброе слово, но барон принял это за упрек себе.
— Он тебя любил? Он, запиравший тебя и даже не соглашавшийся сопровождать тебя в манеж? Он…
Громоотвод был наконец в достаточной степени использован и поднят другой вопрос: вопрос об обеде. Этот последний был волей-неволей очень скоро исчерпан, потому что в поезде обедать было нельзя, а до пересадки оставалось еще полдня пути.
Молодая женщина мимоходом задала вопрос о том, что теперь поделывает ее ребенок. Барон ответил таким зеванием, что лицо его раскололось надвое, как большое красное яблоко, причем показался ряд темных коренных зубов. Затем он сел поглубже на диван, незаметно приподнял ноги и растянулся. Вспомнив, что при этом следовало бы сказать что-нибудь, он промолвил с новым зевком: «Извини, но я засыпаю».
Он моментально заснул и через мгновение уже захрапел. Перестав находиться под влиянием его взглядов и слов, она пришла к ясному осознанию своего положения, увидела, что за человек ее спутник, и невольно напрашивалось сравнение.
Ее муж так никогда с нею не поступал; он был деликатен и всегда изящно одет.
Барон, выпивший накануне изрядное количество пунша, начал потеть, и от него запахло уксусом. Конюшней от него пахло всегда…
Она вышла в коридор, отворила окно и, как бы очнувшись от очарования, ясно увидела всю величину своей ошибки, все отчаяние своего положения. Мимо нее проносился весенний ландшафт, промелькнуло маленькое озеро с ольхами и домиком, и она вспомнила, как мечтала о летней прохладе в деревне с ребенком… Она разрыдалась… хотела броситься за окно, но что-то удержало ее…
Она долго простояла у окна, подымаясь на кончики пальцев, как бы желая остановить поезд, повернуть его обратно…
В все это время из купе доносился храп, как из загона для свиней во время кормленья… И ради этого… болвана покинула она свой дом, ребенка и мужа?..
Храпение замолкло, и барон воспользовался тем, что отдохнул, чтобы со свежими мыслями обдумать свое положение. Он не мог быть грустным, но зато рассердился. Увидав платок перед глазами молодой женщины, он пришел в негодование и усмотрел в этом личную обиду. Но ругаться было неприятно и скучно, поэтому, приняв жокейский тон, он с чисто кавалерийской лаской ущипнул свою спутницу в затылок и крикнул:
— Ну развеселись, Майя!
Трудно себе представить два более различных настроения. Последствием этого стало гробовое молчание. Это уже не было одно целое, а два бесповоротно различных существа, которые не могли слиться воедино.
Еще полдня скуки и темная ночь с пересадкой, и наконец они достигли Копенгагена.
Там их никто не знал, и они почувствовали себя свободнее. Когда же они сели в ресторане, то она начала «играть глазами», как он называл, то есть оглядывать всех присутствующих, так что когда барон с ней говорил, то он видел только ее профиль. В конце концов он рассердился и под столом ударил ее ногой. Тогда она совсем отвернулась и как бы взывала глазами к присутствующим. Его она видеть не могла, так как он казался ей отвратительным.
Когда же они пошли наверх в занятую ими комнату, то там разыгралась целая сцена. Они дошли до взаимных упреков. Она виновата в его разбитой будущности… Ради него оставила она дом и ребенка…
