Генри Джеймс - Послы
— Женщинам, разумеется, — ответил с туманной улыбкой Стрезер.
— Женщинам? — глядя на него во все глаза, рассмеялся Чэд. — На это, по-моему, способна одна-единственная! Как бы то ни было, — добавил он, — грустно, что я должен вас лишиться.
Стрезер, который собрался было уже сняться с места, помедлил.
— Тебе не страшно?..
— Страшно?..
— Не страшно сбиться с пути, как только я спущу с тебя глаза? — Не дожидаясь, пока Чэд ему ответит, Стрезер поднялся. — Нет, я, право же, — одернув себя, рассмеялся он, — я просто поразителен.
— Да, вы неслыханно нас избаловали!
Со стороны Чэда это было едва ли не чрезмерно расточительным проявлением чувства, но за этим, совершенно очевидно, стояло желание успокоить, желание победить недоверчивость и обещание не отступаться. Схватив на ходу в передней цилиндр, он вышел вместе со своим добрым другом из квартиры, спустился с ним по лестнице, взял его на улице — как бы в знак признательности — под руку, обходясь с ним не то чтобы как с человеком дряхлым или очень пожилым, а скорее как бы с благородным чудаком, нуждающимся в бережном обращении. Не отставая ни на шаг, он шел рядом со Стрезером и дальше, квартал за кварталом. «Ничего не надо говорить, ничего не надо говорить» — снова и снова давал он почувствовать Стрезеру на протяжении всего пути. Его «ничего не надо говорить», по крайней мере сейчас, в минуту относительного расставания, означало, что не надо говорить вообще о чем бы то ни было, хоть сколько-нибудь его касающемся. Стрезер прекрасно понимал, что на самом деле происходит с Чэдом: он осознал, прочувствовал и клятвенно подтвердил свой зарок, и все это продолжалось и продолжалось, как это было тогда, в тот первый вечер, когда они возвращались в гостиницу, где стоял Стрезер. Чэд получил в этот час все, что способен был воспринять; он дал ему все, что мог, и посему чувствовал себя израсходованным так, словно издержал все до последнего гроша. Но существовала одна вещь, по поводу которой Чэд склонен был, по-видимому, прежде чем они разойдутся в разные стороны, слегка поторговаться. Как уже было сказано, он просил своего собеседника ничего ему не говорить, однако себе он позволил упомянуть, что ему удалось разузнать кое-что интересное по части искусства рекламы. Он высказался неожиданно, и Стрезер, естественно, терялся в догадках: не это ли заставило Чэда вдруг, из странной прихоти, отправиться в Лондон. Так или иначе, Чэд изучал этот вопрос и, по-видимому, сделал некое открытие: реклама, если заняться ею всерьез и по-научному, является новой могучей силой.
— Она просто творит чудеса!
Теперь, как и в первый вечер их встречи, они стояли под уличным фонарем, и Стрезер, вне всякого сомнения, казался озадаченным.
— Ты хочешь сказать, влияет на сбыт рекламируемого изделия?
— Да, влияет, и чрезвычайно. Трудно даже представить себе, до какой степени. Я, конечно, имею в виду, когда это делается так, как, очевидно, нужно делать все в наш громогласный век, — со знанием дела. Мне удалось разузнать кое-что, хотя вряд ли многим больше, чем то, что вы первоначально так ярко, так в общем-то очень похоже живописали. Словом, это искусство, как и всякое другое, и возможности его безграничны, — продолжал Чэд, словно шутки ради, словно потому, что его забавляло выражение лица его старшего друга. — Естественно, в руках мастера. Когда за это берется мастер — c’est un monde![117]
Стрезер смотрел на него так, как если бы он ни с того ни с сего принялся прямо на тротуаре выделывать какие-то причудливые па.
— И ты думаешь, что мог бы оказаться таким вот мастером?
Откинув полы своего светлого пиджака, засунув большие пальцы в проемы жилета, Чэд быстро перебирал остальными восемью пальцами.
— Не сами ли вы приняли меня за такого, когда сюда приехали?
Стрезеру чуть было не сделалось дурно, но он заставил себя сосредоточиться.
— О да, если исходить из твоих врожденных способностей, у тебя, несомненно, большое сходство по этой части. Но пока еще секрет успеха в рекламном деле ждет своего обнаружения. Вполне возможно, ты им овладеешь, если посвятишь себя этому делу всерьез и надолго, — так, чтобы оно закипело у тебя по всей стране. Твоя матушка претендует на тебя целиком и полностью. И это сильная ее сторона.
Пальцы Чэда продолжали порхать, но тон свой он сбавил:
— Мне казалось, вопрос этот, вопрос о моей матушке, исчерпан!
— Я был того же мнения! Но почему же ты вновь затронул эту тему?
— Чтобы кончить там, где мы начали. Я проявляю к этому чисто платонический интерес. Тем не менее факт остается фактом — правда, несвершившимся фактом. Я имею в виду, какие тут замешаны огромные деньги.
— Будь они прокляты, эти деньги! — воскликнул Стрезер и, поскольку от застывшей на лице Чэда улыбки веяло все большим холодом, добавил: — Ты что же, ради денег намерен отказаться от нее?
Чэд замер на месте — в той же позе, с тем же выражением лица.
— Не слишком-то вы добры — при всем вашем хваленом глубокомыслии. Разве я не утолил вашу жажду, не доказал вам, как высоко ценю вас? Что я все это время делал, что продолжаю делать, как не храню ей верность? Верность до самой смерти! Только хотелось бы знать, — продолжал добродушно объяснять он, — где она подстерегает тебя, эта самая смерть. Вас не должно это тревожить. Человеку желательно знать, — развивал он свою мысль, — какой куш он отшвыривает пинком.
— Если ты просто ищешь, что тебе пнуть, сделай милость, куш — колоссальный!
— И прекрасно. Пусть себе катится!
Чэд с такой невероятной силой отшвырнул от себя пинком этот воображаемый предмет, что тот взлетел в воздух. Стало быть, они еще раз покончили с этим вопросом и могли возвращаться к насущным делам.
— Я, разумеется, провожу вас завтра.
Стрезер пропустил это предложение мимо ушей; он все еще находился под впечатлением, которое отнюдь не рассеялось после столь выразительно продемонстрированного пинка, будто Чэд отплясывает матлот или джигу.
— Ты что-то очень неспокоен.
— А вы, — ответил, прощаясь с ним, Чэд, — вы выводите из душевного равновесия.
XXXVI
В оставшиеся два дня ему предстояло еще одно расставание. Утром он отправил с нарочным записку, в которой просил Марию Гостри пригласить его на завтрак, и она приняла его незадолго до полудня в прохладной тени небольшой, обставленной в голландском вкусе столовой. Окно этого укромного прибежища выходило во двор, вернее, в уголок старого, чудом уцелевшего в век варварства сада, и, хотя Стрезеру часто случалось, не без труда помещая ноги, сидеть за низким, безупречно отполированным гостеприимным столом, нынче все вокруг казалось ему, как никогда, исполненным милой изысканности, особого очарования, старомодной упорядоченности и чуть ли не благовонной чистоты. Находиться тут, как он неоднократно говорил хозяйке дома, было все равно, что видеть жизнь отраженной в начищенной до блеска оловянной кружке, отчего жизнь, надо сказать, выигрывала — что было ей очень к лицу, тешила и ласкала глаз. Глаза Стрезера сейчас, по крайней мере, были обласканы — тем более что он пришел сюда в последний раз, — прелестным сочетанием стола без скатерти, гордо выставляющего напоказ свою идеальную поверхность с чайным сервизом из старинного фаянса и старинным серебром, под стать которым были удачно размещенные в этой комнате вещи покрупнее. Например, образцы яркого дельфтского фаянса — блюда, укрывавшие стены с достоинством, присущим портретам предков. Среди всего этого Стрезер смиренно выразил свои мысли; он высказался даже с неким философским юмором.
— Мне больше нечего ждать; по-моему, я поработал на славу. Я им задал жару. Я видел Чэда, он побывал в Лондоне и вернулся. Чэд говорит: я вывожу его из душевного равновесия. Мне, право же, кажется, что я всех здесь встревожил. Во всяком случае, я вывел из душевного равновесия его. Он явно неспокоен.
— Вы вывели из душевного равновесия меня, — улыбнулась мисс Гостри. — Я явно неспокойна.
— Ну нет, такой я застал вас, когда приехал. По-моему, я, напротив, помог вам его обрести. Что это все, — спросил он, окидывая взглядом комнату, — как не извечный приют отдохновения?
— Мне от всей души хотелось бы, — тут же ответила она, — чтобы вы сочли это мирной пристанью.
Они смотрели друг на друга через стол, а все недосказанное повисло в воздухе. Стрезер подхватил кое-что как умел.
— Мне это не дало бы — в том-то и беда — того, что безусловно дает вам. Я не в ладу, — объяснил он, откидываясь на спинку стула и рассматривая круглую спелую дыньку, — со всем, что меня окружает. А вы в ладу. Я не умею просто смотреть на вещи. А вы умеете. И я ставлю себя, — как правило, этим все кончается, — в дурацкое положение. Желал бы я знать, — вырвалось у него вдруг, — что ему там понадобилось в этом Лондоне?
