Уильям Моэм - Собрание сочинений в пяти томах. Том третий. Узорный покров. Роман. Рождественские каникулы. Роман. Острие бритвы. Роман.
Они позавтракали с аппетитом, как свойственно молодости, им было хорошо вдвоем. Изабелла разлила кофе, Ларри закурил трубку.
— Ну, приступай, дорогая,— сказал он, лукаво улыбаясь глазами.
— К чему приступать? — спросила она, по мере сил разыгрывая удивление.
Он усмехнулся.
— Ты меня совсем уж за дурака принимаешь? Голову даю на отсечение, что ширина и высота ваших окон в гостиной твоей маме отлично известны. Не для этого ты просила меня сюда съездить.
Овладев собой, она улыбнулась ему ослепительной улыбкой.
— Может быть, я подумала, что хорошо бы нам с тобой провести денек наедине.
— Может быть, но едва ли. Скорее, я подозреваю, что дядя Эллиот тебе сказал, что я отклонил предложение Генри Мэтюрина.
Говорил он легко и весело, и она решила отвечать ему в тон.
— Грэй, должно быть, ужасно разочарован. Ему так хотелось, чтобы вы работали вместе. Когда-то ведь нужно начинать, а чем дольше откладывать, тем будет труднее.
Он попыхивал трубкой, ласково ей улыбаясь, и она не могла разобрать, шутит он или говорит серьезно.
— А мне, знаешь ли, сдается, что я вовсе не мечтаю всю жизнь торговать ценными бумагами.
— Ну хорошо, тогда поступи в обучение к юристу или на медицинский.
— Нет, это тоже не для меня.
— Так чего же тебе хочется?
— Бездельничать,— отвечал он спокойно.
— Не дури, Ларри. Это ведь очень-очень серьезно.
Голос ее дрогнул, глаза наполнились слезами.
— Не плачь, родная. Я не хочу тебя терзать.
Он пересел к ней ближе, обнял ее за плечи. В голосе его было столько ласки, что она не могла сдержать слезы. Но тут же вытерла глаза и заставила себя улыбнуться.
— Говоришь, что не хочешь меня терзать, а сам терзаешь. Пойми, ведь я тебя люблю.
— И я тебя люблю, Изабелла.
Она глубоко вздохнула. Потом сбросила с плеча его руку и отодвинулась.
— Давай говорить как взрослые люди. Мужчина должен работать, Ларри. Хотя бы из самоуважения. Мы — молодая страна, и долг мужчины — участвовать в ее созидательной работе. Генри Мэтюрин только на днях говорил, что мы вступаем в такую пору, рядом с которой все достижения прошлого — ничто. Он сказал, что возможности развития у нас беспредельные, и он убежден, что к тысяча девятьсот тридцатому году мы будем самой богатой и самой великой страной во всем мире. Ведь это ужасно интересно, правда?
— Ужасно.
— Перед молодыми открыты все дороги. Тебе бы надо гордиться, что ты можешь принять участие в работе, которая нас ждет. Это так увлекательно.
— Наверно, ты права,— отвечал он смеясь.— Армор и Свифт будут выпускать все больше мясных консервов все лучшего качества, а Маккормик — все больше жнеек, а Генри Форд — все больше автомобилей. И все будут богатеть и богатеть.
— А почему бы и нет?
— Вот именно, почему бы и нет. Но меня, понимаешь, деньги не интересуют.
Изабелла фыркнула.
— Дорогой мой, не говори глупостей. Без денег не проживешь.
— Немножко у меня есть. Это и позволяет мне делать, что я хочу.
— То есть бездельничать?
— Да,— улыбнулся он.
— Ох, Ларри, с тобой так трудно говорить,— вздохнула она.
— Мне очень жаль, но тут я бессилен.
— Неправда.
Он покачал головой. Помолчал, о чем-то задумавшись. Когда же наконец заговорил, то сказал нечто совсем уж несуразное:
— Мертвецы, когда умрут, выглядят до ужаса мертвыми.
— Что ты хочешь этим сказать? — спросила она растерянно.
— Да то, что сказал,— ответил он с виноватой улыбкой.— Когда находишься в воздухе совсем один, есть время подумать. И всякие странные мысли лезут в голову.
— Какие мысли?
— Туманные,— улыбнулся он.— Бессвязные. Путаные.
Изабелла обдумала его слова.
— А тебе не кажется, что, если бы ты стал работать, они бы прояснились и ты бы разобрался в себе?
— Я думал об этом. Я уже прикидывал, может, пойти работать плотником или в гараж.
— О господи, Ларри, да люди подумают, что ты помешался.
— А это имеет значение?
— Для меня — да.
Опять наступило молчание. На этот раз первой заговорила она:
— Ты так изменился после Франции.
— Неудивительно. Со мной там много чего случилось.
— Например?
— Ну, что всегда бывает на войне. Один авиатор, мой лучший друг, спас мне жизнь, а сам погиб. Это было нелегко пережить.
— Расскажи.
Он посмотрел на нее с тоской в глазах.
— Не хочется мне об этом говорить. Да, в общем, такое каждый день случается.
Изабелла, отзывчивая душа, опять чуть не заплакала.
— Ты несчастлив, милый?
— Нет,— улыбнулся он.— Если несчастлив, так только оттого, что делаю тебе больно.— Он взял ее за руку, и в прикосновении его крепкой, сильной руки было что-то до того дружеское, до того бережное и нежное, что она прикусила губу, чтобы не разрыдаться.— Скорее всего, я так и не успокоюсь, пока окончательно для себя все не решу,— сказал он задумчиво.— Ужасно трудно выразить это словами. Только начнешь — и сбиваешься. Говоришь себе: «Кто я такой, чтобы копаться в этих сложностях? Может, я просто возомнил о себе? Не лучше ли идти проторенной дорожкой, а там будь что будет?» А потом вспомнишь парня, который час назад был полон жизни, а теперь лежит мертвый, и так все покажется жестоко и нелепо. Поневоле задаешься вопросом, что такое вообще жизнь и есть ли в ней какой-то смысл или она всего лишь трагическая ошибка незрячей судьбы.
Невозможно было остаться спокойной, когда Ларри говорил этим своим особенным голосом, говорил запинаясь, словно против воли, но с такой щемящей искренностью. Изабелла не сразу нашла в себе силы заговорить.
— А тебе не стало бы легче, если бы на время уехать?
Она задала этот вопрос с замиранием сердца. Он долго не отвечал.
— Вероятно, стало бы. Я очень стараюсь относиться безразлично к тому, что обо мне думают, но это нелегко. Когда тебя осуждают, сам начинаешь осуждать других и делаешься себе противен.
— Так почему ж ты не уезжаешь?
— Из-за тебя, конечно.
— Не будем прятаться друг от друга, милый. Сейчас в твоей жизни для меня нет места.
— Это что значит, что ты расхотела быть со мной помолвленной?
Она заставила себя улыбнуться дрожащими губами.
— Нет, глупенький, это значит, что я согласна ждать.
— Может быть, год, может быть, два?
— Ничего. Может быть, и меньше. Ты куда поедешь?
Он посмотрел на нее пристально, словно хотел заглянуть ей в самое сердце. Она опять улыбнулась, чтобы скрыть отчаяние.
— Для начала я бы поехал в Париж. Я там никого не знаю. Никто не станет соваться в мою жизнь. Я несколько раз туда ездил в отпуск. Не знаю почему, я вбил себе в голову, что там все мои недоумения прояснятся. Это удивительный город, он рождает ощущение, что там можно без помехи додумать свои мысли до конца. Мне кажется, там я смогу понять, как мне жить дальше.
— А если не сможешь, тогда что?
Он усмехнулся.
— Тогда я вспомню, что, как всякий американец, наделен здравым смыслом, плюну на все, вернусь в Чикаго и возьмусь за любую работу, какую смогу получить.
Эта сцена так повлияла на Изабеллу, что она и рассказывать об этом не могла без волнения, а закончив, устремила на меня жалобный взгляд.
— Как по-вашему, я правильно поступила?
— По-моему, иначе вы поступить не могли, но вы к тому же выказали большую доброту, великодушие и понимание.
— Я его люблю и хочу, чтобы ему было хорошо. И знаете, в каком-то смысле я рада, что он уедет. Я хочу, чтобы он вырвался из этой враждебной атмосферы, и не только ради него хочу, но и ради себя. Я не могу осуждать людей, которые говорят, что из него ничего не выйдет. Я их за это ненавижу, а в глубине души боюсь, как бы они не оказались правы. Но насчет понимания это вы зря. Я абсолютно не понимаю, что ему нужно.
— Может быть, понимаете не столько разумом, сколько сердцем. А почему бы вам не выйти за него замуж теперь же и не уехать с ним в Париж?
В ее глазах мелькнула тень улыбки.
— Я бы с радостью. Но нет, не могу. И знаете, хоть и тяжко это сознавать, но я почти уверена, что без меня ему будет лучше. Если доктор Нелсон прав и у него это действительно затянувшиеся последствия военной травмы, тогда новая обстановка и новые интересы, безусловно, помогут ему вылечиться, а когда он снова придет в равновесие, то вернется в Чикаго и станет работать, как все. Я не хочу, чтобы мой муж сидел сложа руки.
Изабелла получила соответствующее воспитание и твердо усвоила правила, которые ей внушали с детства. О деньгах она не думала, потому что ей никогда не случалось в чем-либо себе отказывать, но инстинктом чувствовала, как много они значат. Деньги — это власть, влияние, общественный вес И вполне естественно и очевидно, что обязанность мужчины — их наживать. В этом и должна состоять его работа.
— Меня не удивляет, что вы не понимаете Ларри,— сказал я,— потому что он, как мне кажется, сам себя не понимает. Если он избегает говорить о своей цели в жизни, так это, возможно, потому, что ясной цели у него и нет. Правда, я его почти не знаю и это только догадки, но что, если он сам не знает, чего ищет, и даже не уверен, есть ли чего искать? Может быть, то, что случилось с ним на войне, начисто лишило его душевного покоя. Может, он стремится к какому-то идеалу, скрытому за туманом неизвестности,— как астроном ищет звезду, о существовании которой судит только по математическим вычислениям.
