Габриэле д'Аннунцио - Собрание сочинений в 6 томах. Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы
— Он умер! Он умер!
IIIМрачная новость разнеслась с быстротой молнии. Люди давили друг друга около повозки, вытягивали шеи, чтобы что-нибудь увидеть, и, пораженные неожиданностью этой второй катастрофы, повинуясь инстинкту хищного любопытства, которое овладевает человеком при виде крови, они больше не думали об угрозах свыше.
— Он умер? Как он умер?
В повозке на спине лежал Паллюра с широкой раной посреди лба, с разорванным ухом, со ссадинами на руках, на животе и на боку. Струя теплой крови текла во впадины глаз, стекала на подбородок, на шею, заливала рубашку, образовывала черноватые, лоснящиеся сгустки на груди, на кожаном поясе и на брюках. Яков стоял неподвижно, все еще склоненный над телом, вокруг него в ожидании стояла толпа. Отблеск вечерней зари освещал беспокойные лица. С реки в тишине доносилась песня лягушек, и летучие мыши, задевая головы людей, шныряли в воздухе взад и вперед.
Вдруг Яков с кровяным пятном на щеке выпрямился и крикнул:
— Он не умер! Он дышит!
Глухой ропот пробежал по толпе. Стоявшие близко вытянули головы вперед, дальние, которым ничего не было видно, стали терять терпение и кричать. Две женщины принесли воды в кувшинах, третья принесла полотняные повязки, кто-то предложил тыквенную бутылку с вином. Раненому вымыли лицо, остановили поток крови на лбу, высоко приподняли ему голову. Потом послышались вопросы о причине несчастья. Сто фунтов свечей исчезли, только в щелях между досками на дне тележки оставались кусочки воска.
В общем смятении люди горячились, споры обострялись. И так как радузийцы питали старинную наследственную вражду к жителям города Маскалико, стоявшего на противоположном берегу реки, Яков сказал резким, ядовитым голосом:
— Кто знает, быть может, наши свечи послужили святому Гонзальву?
Это была искра, от которой вспыхивает пожар. Дух религиозной ненависти вдруг проснулся в этом народе, отупевшем за несколько веков слепого, сурового почитания своего единственного идола. Слово фанатика передавалось из уст в уста. В трагических багровых сумерках волнующаяся толпа напоминала орду взбунтовавшихся дикарей.
Все глотки выкрикивали имя святого как военный клич. Самые бешеные, потрясая в воздухе кулаками, кричали проклятия в сторону Маскалико.
Все эти горящие от вечернего зарева и ярости лица, широкие и могучие, с большими золотыми кольцами в ушах и высоко торчащими надо лбом волосами, имели дикий, варварский вид. Потом все обратились к раненому и прониклись нежным состраданием. Вокруг повозки толпились женщины, желавшие вернуть умирающего к жизни. Предлагались сотни заботливых рук, чтобы переменить повязки на ранах, чтобы омыть лицо свежей водой, приложить к посиневшим губам бутылку с вином и положить под голову более мягкую подушку.
— Паллюра, бедный Паллюра, почему ты нам ничего не отвечаешь?
Умирающий лежал на спине, с закрытыми глазами, с полуоткрытым ртом. Темный пушок легкой тенью покрывал его щеки и подбородок. Он был прекрасен этой нежной красотой молодости, которую еще можно было различить в исказившихся от боли чертах. Струйка крови вытекала из-под повязки и сбегала со лба к виску. В углах его рта появилась красноватая пена. Какой-то сдавленный и прерывающийся свист выходил из его горла, как хрип умирающего. Вокруг него усиливались заботы, расспросы и сверкали лихорадочные взгляды. Временами лошадь встряхивала головой и ржала в сторону конюшни. В воздухе было тяжело и душно как перед грозой.
В это время со стороны площади послышались раздирающие душу крики, крики матери, которые во внезапно наступившем молчании казались еще пронзительнее. И тучная женщина, задыхаясь, пересекла толпу и с криком бросилась к повозке. Она была слишком тяжела, чтобы подняться на нее, и повалилась на ноги сына. Она бормотала нежные слова и взвизгивала таким разбитым голосом, с выражением такого чудовищного страдания, что все присутствующие вздрогнули и отвернулись.
— Заккео!! Заккео!! Душа моя! Моя радость!
Раненый пошевелился, рот у него судорожно скривился, и он открыл глаза, но он, без сомнения, ничего не видел, потому что какая-то влажная пелена заволакивала его взгляд. Крупные слезы градом полились у него из глаз и потекли по щекам и шее, рот оставался искривленным. По сдавленному свисту в горле чувствовалось, что он делает тщетное усилие заговорить.
— Говори, Паллюра, кто ранил тебя? Говори! Говори!
В этих вопросах слышался трепет гнева, кипела бешеная ярость, чувствовалась целая буря еще сдерживаемой мести.
— Говори! Кто убил тебя? Скажи нам! Скажи!
Умирающий вторично открыл глаза, и, так как ему крепко сжимали руки, это теплое живительное прикосновение невольно, быть может, на мгновение вернуло ему сознание. Взгляд прояснился, губы, залитые кровавой пеной, стали что-то невнятно бормотать. Никто еще не понимал, что он хотел сказать. Наступила такая глубокая тишина, что слышно было прерывистое дыхание толпы. И в глубине всех зрачков загорелся зловещий огонек, так как все умы ждали одного и того же слова:
— Ma… Ma… Ma… скалико!
— Маскалико! Маскалико! — завыл Яков, все еще напряженно прислушиваясь, готовый поймать на лету те слабые звуки, которые могли вылететь из уст умирающего.
Страшный гул покрыл слова Якова. Сначала толпа ревела как буря. Потом чей-то властный голос стал призывать к оружию, и все разбежались в разные стороны.
Единственная мысль побуждала всех этих людей, мысль, внезапно блеснувшая во всех умах как молния, — схватить первый попавшийся предмет, годный для убийства.
В неопределенном, бурном свете сумерек, среди наэлектризованного воздуха, наполненного дыханием истомленных полей, какая-то роковая жажда убийства подавляла сознание всех этих людей.
IVИ вся фаланга, вооруженная косами, серпами, топорами, кирками и ружьями, собралась на площади перед церковью. Все кричали:
— Святой Пантелеймон!
Дон Консоло в ужасе от этого содома спрятался в церкви за алтарем. Толпа фанатиков под предводительством Якова ринулась к большой часовне, сорвала бронзовые решетки и спустилась в пещеру, где хранилась статуя святого. За стеклом виднелась голова христианского идола, сверкавшая посреди большого диска в виде солнца. Все стены были покрыты богатыми приношениями.
Когда идол на плечах четырех геркулесов появился наконец между колоннами галереи и загорелся отсветом зари, у нетерпеливой толпы вырвался страстный вздох, все содрогнулись, как будто порыв радости пронесся над их головами.
И вся колонна отправилась в поход с огромной статуей святого, который сверкал над толпой, устремив в пространство взгляд своих пустых глазниц.
Теперь на однообразном и тусклом фоне неба изредка проносились метеоры с огненными хвостами, нежное облачко иногда отделялось от багровой полосы, лениво плавало в пространстве и таяло… Земля Радузы напоминала горку пепла, под которой тлеют угли, а впереди в фосфорической полутьме терялась даль полей.
На улице, ведущей к реке, шествие натолкнулось на повозку Паллюра. Она была пуста, но еще в нескольких местах сохраняла следы крови. Гневные проклятия внезапно прервали молчание.
— Поставим в повозку святого! — крикнул Яков.
И они на себе потащили тележку со статуей к броду. Так воинственная процессия перешла через границу. По тесным рядам пробегали металлические искры. Река, запруженная людьми, переливала огнями и, красная как поток горящей лавы, пылала вдали между тополями около четырехугольных башен. На небольшом возвышении виднелся Маскалико, уснувший среди оливковых рощ. То здесь, то там слышался настойчивый и злобный лай собак. Перешедши реку, толпа миновала большую дорогу, пересекла наискось поле и ускорила шаг. Люди снова взяли на плечи серебряную статую, которая возвышалась над головами среди высоких душистых хлебов, усеянных светляками как звездами.
Вдруг пастух, стороживший хлеба в своей соломенной хижинке, пришел в безумный ужас при виде всех этих вооруженных людей и бросился бежать к холму, крича во все горло:
— Помогите!! Помогите!!
Его крики эхом отдавались в роще.
Тогда люди Радузы бросились вперед. Серебряный святой звенел, задевая за ветки, качался между стволами деревьев и сухим тростником, сверкая целыми снопами молний. Десять, двенадцать, двадцать ружейных выстрелов в пороховом дыму как хлесткий град посыпались на запертые дома. Был слышен треск пуль, потом поднялось смятение и крики. Слышалось хлопание дверьми, звон разбиваемых стекол, несколько цветочных горшков на дороге разлетелось в куски. Позади осаждающих белый дым поднимался в тихом воздухе и пятном висел в раскаленном небе. Охваченные животной яростью, все бессознательно кричали:
— Смерть им! Смерть им!!
