Генрик Понтоппидан - Счастливчик Пер
Так всё и шло своим чередом, а между тем пробил наконец час освобождения для Петера-Андреаса. Благодаря неутомимым ходатайствам старого математика отец сдался и позволил ему ехать в столицу и поступить там в политехнический институт. Петеру минуло тогда шестнадцать лет.
Погожим осенним вечером, когда еженедельный пассажирский пароход медленно пробирался по совсем уже обмелевшим излучинам фьорда, Петер-Андреас стоял на корме, перекинув через плечо сумку, и глядел, как позади, на фоне золотисто-красного закатного неба, темнеет и меркнет город. Разлука с отчим домом не вызвала у него слёз. Даже прощание с матерью не пробудило в нём особого волнения. И всё же, когда он стоял на палубе в новом, только что от портного костюме, со стоталеровой бумажкой, зашитой в подкладку жилета, и глядел, как скрывается за краем светлого неба толчея городских крыш, как уходит вдаль тяжелая кирпичная башня церкви, ему сдавило грудь, и что-то похожее на чувство благодарности шевельнулось в душе. Он и сам понял, что не попрощался толком ни с домом, ни с родителями, теперь он был бы рад, если мог бы вернуться назад и попрощаться по-настоящему. И даже далёкий звук вечернего колокола, донёсшийся к нему через луга и поля, прозвучал словно последнее «прости» родного края и наполнил сердце Петера любовью и всепрощением.
Эта обострённая восприимчивость не покидала его и в Копенгагене, она даже становилась всё сильней, по мере того как им овладевало чувство одиночества и заброшенности (неизбежное для всякого провинциала, которого судьба занесла в большой город): куда ни глянь, всё сплошь чужие и равнодушные лица. Петер не знал в Копенгагене ни одной живой души. Из одноклассников никто пока сюда не приехал: они продолжали ученье, чтобы стать студентами университета. В первое время он очень томился от одиночества и частенько ходил на мост к бирже — поглядеть, не встретится ли ему какой-нибудь капитан из родных мест, с кем можно бы поболтать о городке и об общих знакомых. Только отношение к отцу осталось и здесь почти неизменным; если он изредка и писал домой, то только на имя матери.
Из старших братьев один, Томас, уже год назад кончил курс и получил назначение куда-то в деревню викарием. Другой, Эберхард, проживал здесь постоянно, но теперь он, как на грех, куда-то уехал, да и потом, когда он вернулся, братья почти не виделись. Эберхард был человек донельзя осмотрительный и опасливый, жил он уединённо, замкнувшись в себе, только бы, упаси бог, не впутаться в какую-нибудь историю, которая может повредить его репутации. И когда к нему заявился его неудачный брат, ещё даже не студент, а так неизвестно что, Эберхард почувствовал крайнее недовольство и смущение.
Первые несколько месяцев Петер-Андреас прожил в центре города, в убогой чердачной каморке, откуда открывался вид на целое море красных крыш, и ничего больше. Потом переселился к пожилой супружеской чете в Нюбодер.
Когда пришла зима и рождество было уже не за горами, Петер начал откладывать деньги, чтобы съездить на каникулы домой, не прося помощи у родителей. Главным образом он экономил на обедах и отоплении. В последние дни он вообще жил на одном хлебе и кофе.
За день до рождества он выехал домой, предварительно в двух словах известив родителей о своём приезде. Бесконечно долго, целый день тащился поезд через Зеландию и Фюн. Вид шумной, по-праздничному оживленной ватаги путешественников, заполнивших все вагоны, весёлые толпы встречающих на каждой станции родственников и друзей — все это наполнило душу Пера радостным ожиданием и настроило на торжественный лад. Он помнил, с каким волнением ожидали дома братьев: во всех комнатах зажигали свет, а ужин откладывали до прихода поезда, чтобы встреча получилась ещё более праздничной. Подумал он и про своих старых товарищей, — быть может, они проведали о его приезде и придут на станцию встречать его.
Пока ехали через Ютландию, купе совсем опустело, и он остался один. Стемнело, зажгли фонарь под потолком; дождь и ветер хлестали в окна. Езды оставалось ещё часа полтора. Поэтому Пер растянулся во весь рост на освободившейся скамейке и заснул.
Проснулся он, когда поезд проезжал через какой-то мост. Сердце забилось сильнее — дробный перестук колёс был ему хорошо знаком: значит, они едут по Шербекскому мосту. Ещё пять минут — и он дома.
Он протёр рукой запотевшее окно… да, вот она, река… и луга, и шербекские холмы. Здесь дорога делала крутой поворот, и вот уже поплыли навстречу сквозь туман первые огни города.
Встречать его пришла сестра Сигне, и сразу, как только Петер завидел на перроне её фигурку, настроение у него упало. Она была такая маленькая, чуть сутулая, в куцем, ужасно старомодном салопе, в чёрных шерстяных перчатках и вдобавок подобрала подол юбки, и оттуда выглядывали тощие икры и большие ступни в глубоких калошах. Его раздосадовало, что она в таком виде выставилась напоказ всему миру. Кроме того, он ожидал, что его встретят младшие братья, близнецы, и у него родилось подозрение, что сестру нарочно выслали к поезду, так как с ней он ладил ещё меньше, чем с другими.
По дороге домой он из слов Сигне заключил, что родители вовсе не в восторге от его приезда, что они считают непозволительным легкомыслием устраивать себе каникулы, не начав ещё толком учиться.
— Такая поездка обходится недешево, — рассудительно добавила Сигне уже от себя, поэтому надо было сперва посоветоваться с отцом и испросить его согласие.
Короче, не успели они ещё добраться домой, как чувства Петера-Андреаса уже основательно поостыли. А когда они прошли в гостиную и Петер увидел отца всё на том же месте, в том же обшарпанном кресле, с тем же зелёным козырьком над глазами, он даже пожалел, что уехал из Копенгагена. Отец не без некоторого усилия поздоровался с сыном и потрепал его по щеке. Дверь в столовую была притворена, но Петер услышал, как там скребут пол, а заметив на столе поднос с несколькими бутербродами, он понял, что остальные уже давно отужинали. Мать по-прежнему лежала в постели. Вот в её поведении было вдоволь и теплоты и искренности, она взволнованно расцеловала Петера в обе щеки, но он отнёсся к этому чрезвычайно холодно.
Он слишком был молод, чтобы понять, что никакой несправедливости тут и в помине нет, что просто его постигла та же участь, какая обычно постигает младших детей в многодетных семьях, где первенцы снимают все сливки с родительской любви. То есть любовь-то остаётся прежней, но она меняется по характеру своему: исчезает та прелесть новизны, та радость, что сопутствует каждому удачному шагу старших. Очутившись наконец в своей старой мансарде, Петер даже расхохотался. Он был скорее рассержен, нежели огорчён. Он смеялся над самим собой, над глупой сентиментальностью, пробудившей в нём тоску по родному, с позволения сказать, дому, и он поклялся себе никогда впредь не поддаваться подобным чувствам.
А тут ещё подоспело рождество со всей его выспренней торжественностью, которая была ему совершенно чужда, с бесконечными бдениями в церкви и обильными песнопениями. Петер начал считать часы, оставшиеся до того времени, когда он снова вернётся в Копенгаген и станет свободным и независимым человеком. Встреча с друзьями тоже ничего, кроме разочарований, ему не принесла. Многие под влиянием своих родителей вообще еле-еле здоровались с ним. Поскольку отец и все семейные неохотно говорили о Петере, местные жители решили, что парень, должно быть, сбился с пути. К тому же некоторые из прежних друзей, загодя возомнив себя студентами, стали донельзя спесивы. Петер сразу же по приезде побывал у них у всех, но большинство встретило его смущенно и ни один не пригласил заходить ещё.
Тотчас после Нового года Петер вернулся в Копенгаген.
Глава II
Из всех, кто во времена, о которых идёт речь, обитал в Нюбодере, самым известным и самым почтенным лицом был, без сомнения, старый отставной обер-боцман, господин Олуфсен с Хьёртенсфрюдгаде. Каждый день, как только часы на церкви Св. Павла пробьют одиннадцать, можно было увидеть его высокую, худую, несколько согбенную фигуру, когда он выходил из низких дверей небольшого двухэтажного домика, где занимал верхний этаж. На какое-то мгновение обер-боцман останавливался на пороге, чтобы, по старой морской привычке, окинуть взглядом облака и гребни крыш, словно это были корабельные снасти. Одет он был в несколько поношенный, но тщательнейшим образом вычищенный сюртук с широкой орденской ленточкой Даннеброга в петлице. На седой голове красовался серый цилиндр, левая рука, которой он опирался на зонтик, была обтянута серой лайковой перчаткой.
Заложив правую руку за спину, он медленно и осторожно ступал по выщербленной мостовой. Одновременно зеркальце перед окном отражало лицо его супруги, ибо с этого поста она наблюдала за мужем до тех пор, пока не убеждалась, что он благополучно перебрался через канаву на углу Элсдюрсгаде. Она стояла у окна, в просторном цветастом шлафроке, с папильоткой над каждым ухом, и глядела на мужа с такой гордой радостью, с таким самодовольством, словно он был целиком и полностью делом её рук.
