Альваро Кункейро - Год кометы и битва четырех царей
— Заперев клетку на две задвижки, ты защитишь меня от черта, но в то же время сделаешь своей пленницей.
Паулос пододвинул к клетке табурет, сел, заложив ногу на ногу, и стал смотреть на Марию с беспредельной любовью.
— Дай мне руку.
— Que devenir si cette main presse la mienne d’une certaine façon?
— На каком это языке?
— На французском. В одном романе юноша спрашивает себя, что будет, если некая красивая женщина однажды по-особому пожмет ему руку.
— Он знал ее или мечтал о ней?
— Знал и мечтал.
— А сам он пожал ей руку по-особому?
— До этого места я не дочитал.
— Он держал ее в плену? А что, если я пожму твою руку по-особому?
Паулос подумал, что он сейчас заплачет.
— Что с тобой?
— Я хочу сказать, Мария, что мы в мире одни, и весь мир у наших ног.
— Плененная голубка — владычица мира?
— В Италии, в двух лигах от того места, где я жил, стояла круглая башня. На самом верху во все стороны выдавались железные брусья, образуя козырек, чтобы никто не мог проникнуть во внутренний двор через крышу. Такое приспособление мы используем, когда хотим защитить от крыс сыр, подвешенный к стропилу для просушки. Снаружи башни не было ни двери, ни окна, а лишь две или три дыры вроде лаза для голубей на голубятне. Через эти дыры пленнице подавали слоеные булочки и нитки. Булочки — чтобы она не умерла с голоду, а нитки — чтобы ткала себе одежды. А пленница передавала наружу сложенные листки бумаги, где было написано, каких ниток ей нужно, например: шесть клубков красных и четыре черных. Эти дыры закрывались двойными дверцами, каждая из которых запиралась на два замка, открывать их умели только тюремщики тамошнего герцога, тщедушного человечка, увешанного оружием, с пластырем на носу — у него никак не заживала рана от турецкой стрелы. Никто не знал, чья пленница заточена в башне. Синьор Каламатти полагал, что это — неверная жена.
— А бывают неверные жены?
— Нет. Если были бы неверные жены, тогда чью верность мы брали бы за образец, чтобы осудить их? Дело тут не в верности, а в силе чувств. В то время в Миланском герцогстве произошло два восстания: одно — из-за налога на сливочное масло, другое — в знак протеста против указа, который предписывал писать только на одной стороне листа гербовой бумаги, — и народ забыл о пленнице. Когда к башне направлялись тюремщики, каждый со своим ключом, жители Римского квартала знали, что наступил полдень и пора обедать, другой пользы от башни и пленницы они не видели. Если какой-нибудь чужеземец, проходя мимо башни, останавливался и начинал ее разглядывать, к нему тотчас подходил полицейский и спрашивал: «Вы разбираетесь в башнях?» Некоторые из самохвальства отвечали утвердительно, упоминали Пизанскую падающую башню, Круглый замок в Сицилии, лондонский Тауэр, башню на Кипре… Тогда начинался бесконечный допрос: «Что такое башня? Приходилось ли вам быть узником? Какая это была башня? Сколько времени вы в ней провели? Пытались ли хоть раз бежать? Когда больше хотелось бежать: летом или зимой? Думали когда-нибудь, что заслужили наказание? Знали о планах побега других узников? Какими способами и средствами они пользовались? Годился бы какой-нибудь из них, чтобы бежать из нашей башни? Или чтобы проникнуть в нее, забравшись наверх и спустившись во внутренний двор, где имеется единственная дверь? Была ли в вашей башне лестница?»
— А в той, о которой ты говоришь, была лестница?
— Нет, не было. Чужеземец уезжал восвояси, опасаясь тирании Висконти[17], и у себя на родине рассказывал о башне, говорил, что в ней, должно быть, хранится какая-то страшная государственная тайна. Однажды в некоем дальнем городе, а может, и в нескольких городах сразу, кто-то сказал на людях: «В Башне Без Двери заточена очень красивая женщина».
— Может, самая красивая?
— Да, самая красивая! И многие юноши, не зная друг о друге, стали пробираться по ночам в Ломбардию, чтобы освободить красавицу из заточения и жениться на ней. Тот, кто проявил бы любопытство к этим пылким юношам, повстречав кого-нибудь из них на постоялом дворе, на перекрестке дорог или у родника, где путники утоляют жажду, сразу бы догадался, кто перед ним: у каждого глаза сияли золотистым светом, а речь была тороплива и бессвязна.
— Ты был в их числе?
— Я поздно узнал о красавице. Как ты могла подумать, что я не пошел бы! Но только одному юноше удалось незаметно подобраться к башне. В ту ночь бушевал ветер, громыхая железными листами, Башня Без Двери высилась перед ним темной громадой.
— Как его звали?
— Лукино делле Фьоре делла Кьяранотте.
— А по-нашему что это значит?
— Лукино Цветок Ясной Ночи.
— Сумел он войти в башню?
— Ему это не понадобилось! Он догадался о том, что другим не приходило в голову. Целый час бегал вокруг башни под дождем, озаряемый вспышками молний, и выкрикивал ломбардские женские имена. Наконец, выбившись из сил, прежде чем упасть в грязь и умереть, вспомнил еще одно имя: «Ивонна-а-а!» И из чрева башни донесся отклик, словно зазвенела чаша из лучшего саксонского хрусталя: «Да-а-а!» и тут башня раскололась на две равные половины, и Лукино протянул руку Ивонне. Посадил красавицу на круп коня позади себя и поскакал в ночь. Ивонна склонила головку на плечо Лукино. Под утро они въехали в лес, где стоял густой туман, и вдруг Лукино хватился Ивонны, так как плечам его стало холодно, их больше не грели горячая кровь и пышные волосы Ивонны. Она пропала. Много дней искали ее в лесу. Я говорю «искали», ибо юноша столько раз звал: «Ивонна! Ивонна! Ивонна!», что конь его выучил это имя и помогал седоку звать возлюбленную. Прошли годы, а может — века. Говорят, Лукино делле Фьоре делла Кьяранотте до сих пор ищет Ивонну в том лесу. Наука объясняет исчезновение красавицы тем, что она была соткана из тумана и в туман обратилась. Правдивость этой истории может подтвердить лесное эхо в тех краях: что ни крикни, оно ответит: «…онна-а-а!» А второе доказательство — старая башня, словно мечом разрубленная надвое. Рассказывают, будто стены башни изнутри были оклеены перьями и пухом, но теперь от них ничего не осталось — одни почерневшие камни. В трещинах растет валериана.
— Значит, имя женщины, произнесенное с любовью, может расколоть каменную башню?
— И клетку из прутьев тоже!
Паулос отступил в глубь зала, остановился перед большим круглым зеркалом. Распростер руки, и сердце его замерло.
— Мария!!!
Ивовая клетка для ученых голубей, которую смастерил Макарони, дрогнула, стойки упали, все узлы распустились, и она раскрылась, как цветок, на одинаковые лепестки. Белые прутья легли к белым, розовые — к розовым. Мария, одетая в голубое платье, осталась висеть в воздухе. Майский ветерок подхватил ее, как нежный лепесток цветка вишни, и бросил в объятия Паулоса. Казалось, в воздухе носится множество губ, но губы влюбленных легко нашли свою пару. Сами по себе начали открываться все двери, с другого конца города донеслась тихая музыка. Остановился маятник часов, он был выполнен из позолоченной бронзы в виде переплетения роз, обрамлявших фарфоровый овал, где была изображена старуха, которая, сидя у очага, пряла нить. Нить веков и судеб.
О подобных вещах нужно рассказывать именно так, в туманной и фантастической манере. Город живет своей жизнью в будничных делах и заботах, но в каком-то его потаенном уголке кто-то по капле роняет только что полученный благоуханный нектар. А люди снуют по улицам и площадям, здороваются друг с другом, ходят по лавкам, где покупают обувь, апельсиновый джем, патроны и порох, духи, десертное вино, бумагу и конверты, оливковое масло, золотые кольца, бараньи отбивные и все прочее; консулы в зале заседаний, склонившись над донесениями, обсуждают целесообразность строительства еще одних ворот в городской стене; комиссар по делам иностранцев спрашивает у торговца ножами:
— Национальность?
— Немец.
— Религия?
— О, музыка!
Слуга вносит граммофон с огромной трубой, раскрашенной зелеными и розовыми полосами. Крутит ручку, кисточкой снимает пыль с иглы, и пластинка начинает крутиться.
— Седьмая[18]!
Торговец ножами снимает цилиндр и становится на колени. Комиссар по делам иностранцев скрепя сердце слушает. Когда пластинка кончилась, он хотел сказать, что под эту музыку не потанцуешь, но тут часы церкви Святого Михаила пробили двенадцать. Как же так? На его швейцарских — пять вечера!
— Что за фокус? — спросил он торговца ножами.
— О, музыка!
В школе для взрослых учитель истории рассказывает, как галлы изобрели бочку.
— Это наши предки! Изобретение бочки позволило выдерживать вина.
И он показал ученикам репродукцию барельефа II века, на котором была изображена большая лодка, груженная бочками; предполагается, что она идет вниз по реке, у кормила — мужчина с густой бородой.
