Павел Вяземский - Письма и записки Оммер де Гелль
Много дам было в простых платьях и в прюнелевых башмаках — это уже чересчур по-мещански и едва ли позволительно — и в шляпках, красовавшихся на бульварах задолго до славных июльских дней. Я знаю очень хорошо, что это все вздор. Но сознайся, что простору больше. Все ожило: посмотри на магазины, на бульвары! Говорят, что прессу распустили. Я вовсе не боюсь газетных толков и пересудов. Чем больше говорят о нас в газетах, тем для нас больше славы. Это очевидно. От старомодных костюмов веяло чем-то затхлым, одним словом, пахло и реставрацией и ресторанами близ застав. Я герцогу это шутя сказала, не подозревая никакой колкости. Он очень смеялся и сказал: «Ваше слово разойдется по всем гостиным, но не повторяйте этой шутки при матери: она совершенно в других принципах — маменька из простоватых»[33],— и повел наверх в королевскую ложу. «Не говорите также Немурскому — он совсем легитимист». При проходе нам попадалось несколько черных тюлевых юбок, богато вышитых разноцветными шелками, но на белых перкалевых подкладках выглядят серыми. Это уже мне говорил Морэн. Каков знаток! Он то же говорил и о красных юбках. В самом деле, платье из черных кружев, стоящее неимоверных денег, на красной атласной юбке, неприятным образом кидалось всем в глаза. Оно было надето на графине Самойловой, женщине развратной и невзрачной. Она, говорят, с собой привезла портрет во весь рост, писанный французским живописцем Брюло, совершенно неизвестным. Его по-русски зовут Брюлловым. Если будет время, надо посмотреть. Ему Анатоль заказал огромную картину — последний день Помпеи. Говорят, что он ее выставил вместе с портретом графини Самойловой; говорят также, что он уже за нее большую часть денег получил, но что русский царь берет ее в Эрмитаж. Это большая несправедливость. Королева бельгийская отличалась простотой своего наряда. Белое, вышитое золотом платье, на голове чудные бриллианты и ожерелье из бриллиантов, которое можно надевать в виде диадемы. Но мой туалет лучше всех, право, я не хвастаю. Это так и чувствуется. Королева Амелия мне это сама сказала, и очень милостиво, и с нежностью матери со мной долго разговаривала. Потом, подозвав королеву бельгийцев, меня ей представила. Она очень кажется грустной, верно, муж уж успел надоесть; он, кажется, очень скучный. Королева Амелия отвела меня в сторону, взяв под руку, совершенно по-дружески, и очень благодарила за диадему, особенно за то, что я обновила ее, не дожидаясь свадьбы. Слезы у ней навертывались на глаза.
— Вы можете поплатиться счастьем всей только что начинающейся жизни, — и вы решились на все! Я знаю, знаю, все знаю…
Какова дура в самом деле! Он все рассказал матери, мой бедный Цыпленок, чтобы поддержать с ней доверчивые отношения. Где тебе срывать розаны! Это дается редким избранникам, если не подвернется ловкий конюх. Говорят, будто это с ними часто водится; вероятно, конюшня помогает. Зачем это я все тебе говорю? Напиши, что ты об этом думаешь. Я, впрочем, описываю этот бал в передовых статьях и довольно подробно в «Дамском журнале» от 15 и 20 ноября. Ты удивляешься моей деятельности? Жить надо. Вот уже около шести месяцев, что я промышляю статьями и рекламами в газетах о модных торговках. Я уже заработала около десяти тысяч франков и более, но все платьями и разными побрякушками. Жюль Жанен, Гино — мои приятели. Но это все не даром дается. Г. К<ерминьян> мне заказал приданое, на которое он определил тридцать тысяч франков. Сделал, ради моих забот, как можно лучше. Я издержала десять тысяч своих, но в долг. Он остался очень доволен мною и заплатил долг. Опять повторяю, даром ничего не дается. Я три раза ходила с герцогом под руку. Я тебе говорю, что эффект превосходил мои ожидания. Между массой людей, которые толпились предо мною, я заметила одного старичка, который мне попадался под ноги. Я спросила герцога: кто он такой? Он мне ответил:
— Князь Тюфякин. Любовник m-lle Марс.
— Да я его знаю, это мой друг, мы вместе ходили по Флоренции.
Герцог подвел меня к нему. Он очень обрадовался, когда узнал меня, и не верил глазам: так я выросла и похорошела. Герцог передал меня старому князю, который повел меня в ложу матери, рассыпаясь мелким бесом. «Я послезавтра выхожу замуж за нежно любимого человека», — сказала я ему. Он, вообрази, от ревности совсем побагровел и почти задохся oт удушливого кашля; я с ним остановилась у одной ложи, чтобы дать ему отдохнуть. Он просил пригласить мать на вечер, но что-то очень морщился и взялся провести в ложу, но остановился, задыхаясь.
— Послезавтра, до свидания, я непременно буду у вас с моей матушкой, хоть на час времени.
Он давал вечер, на котором мне хотелось побывать. В это время подходил Демидов и взялся провести в ложу. Тюфякин жадно следил глазами за нами. Я часто осматривалась. Ты скажешь, как это все глупо; знаю, мой друг, но что же делать? Я быстро прошла в ложу, взяла мой маленький перламутровый бинокль и устремила мои взоры к ложе, где я его оставила. Он смотрел на меня с видом возбужденного сатира, лицо его засияло очень непривлекательной, старческой улыбкой. Мне было весело глядеть на него. Право, забавно кокетничать и с стариками, а пахнет сотнями тысяч. Когда я насладилась его увлечением, я отошла в угол ложи и начала вести разговор с Анатолем, посматривая во все стороны и направляя мой бинокль на моего старика.
Он мне рассказал историю Самойловой и ее мужа. Муж вернулся с Кавказа и немедленно увидал, что жена его вовсе не церемонится: карета ее четверкой, с огромными гербами и парадными козлами, стояла целыми ночами у подъезда французского посла графа Лафероньера. Граф разошелся с женой. Чтобы объяснить разрыв, его старый метр-д'отель собрал ее письмо к Шарлю Лафероньеру, разорванное на клочки и валявшееся под столом, в котором она отменяла назначенное ему свиданье. Самойлов в день приезда привел в спальню жены, по кавказскому обычаю, трех своих конюшенных мальчиков и заставил графиню им служить. Что за изверг и какой грязный человек! Это письмо, тщательно склеенное, было представлено графу Бенкендорфу; Демидов сам его видел впоследствии у Самойлова. Самойлова нисколько не упала духом.
Я скоро увидала герцога, который стал меня спрашивать, чему я так смеялась с Демидовым, и мы снова спустились в зал. Он подвел меня опять к Тюфякину, с ним рядом стоял Монро или Монрон, право, не помню, только знаю, что он друг Талейрана. Мы разговорились втроем, но подошла известная лоретка Рондо, живущая с этим стариком. Я дернула живо герцога за руку, и мы пошли дальше. Дальше мы наткнулись на герцога Немурского, шедшего с Самойловой, глядевшей цыганкой и цветом лица и манерами. Герцог нас познакомил, и мы очень дружески сошлись. Она стала меня расспрашивать, что мне говорил Демидов, и угадывала, что Демидов мне говорил о ней. Я ей со стиснутыми зубами процедила скороговоркой. Она рассмеялась и, пожав мне руку с загнутым средним пальцем, сказала: «Приезжайте в Милан. Это чудный город, вас там очень полюбят». Это решительно масонский знак. Я думала, что это у нас в пансионе только водится. Видно, и в большом свете это принято. Будем знать… Она мне сделала условный знак, говоря, что меня в Милане полюбят, и я ей ответила. Надо ли мне ехать или ожидать более формального приглашения?
— Она послезавтра выходит замуж, — сказал герцог.
— Очень сожалею вас, — сказала графиня и, подав мне руку, значительно повторила пожатие, и, вообрази себе, я нехотя повторила знак. Она на прощание сказала, сильно смеясь:
— Приезжайте отдохнуть в Милан. Вы не знаете, что это за город.
Что же, ведь, кажется, нужно поехать. Это дело чести. Мне встретился опять мой старик, и я пошла с ним. Мы наговорились вдвоем. «Развяжитесь с m-lle Марс. А потом мы поговорим». Встретив Демидова, я ушла с ним в ложу. Напиши мне, что ты думаешь о Милане. Или не стоит?
№ 7. ДЕВИЦЕ МЮЕЛЬ
Париж. Понедельник, 11 ноября 1833 года
Я утопаю в блаженстве, а все-таки ожидаю с нетерпением, когда отдохну в твоих объятиях, моя ненаглядная Полина. Ты отворачиваешься от меня, право, напрасно. Поверь мне, я страстно люблю тебя. Мой жених приехал рано утром, около двенадцати часов. Я еще лежала в объятиях Морфея и, оправившись наскоро, приняла его в моей новой двуспальной кровати. Г. Керминьян и мой муж вошли вместе; мы дружески обнялись с Керминьяном, и я обвила шею моего мужа моими страстными руками, и мы опять были счастливы. Керминьян не выходил из комнаты, я уже догадывалась о его интимных от… кровь хлынула в виски. Старик мне натер виски одеколоном, и я… попросила его… Он приказал…[34]
У меня две лошади, обе чудо как хороши. Лошадь, которая подана была жениху, взвивалась на дыбы и делала страшные козлиные прыжки. Он слез с лошади и сказал, что пойдет пешком немного прогуляться. Я велела Женкинсону переседлать, но жених не согласился. Он, однако, сидит крепче на лошади, чем можно было ожидать. Я велела груму ехать за мной и поскакала по Елисейским полям и встретилась опять с Анатолем. Он точно банный лист пристал ко мне[35]. Поворотив в улицу де Берри, я увидала Тюфякина в своем саду, на террасе. Он мне сделал привет ручкой. Я немедленно остановила лошадь; лошадь взвилась на дыбы, и я очутилась на другой стороне чугунного забора. Тюфякин, когда прохаживается в своем саду, носит всегда феску паликара, по дружбе с Вьенне или с тех пор, как эрцгерцог Фердинанд, приняв его за графа Рибопьера, говорил ему о деятельности его во время восстановления Греции. Мне Демидов не мог точно объяснить его фески. Он, кажется, участвовал с графом Орловым в Архипелаге при Екатерине Великой. Он корчит из себя страшного филэллина, вот что верно. Просто умора. Надо его видеть в красной феске, как она ему к лицу. Он ужаснулся моему прыжку и что-то мне пробормотал. Но я, увидав m-lle Марс торжественно гуляющей вдоль дорожки и идущей прямо на меня, не говоря ни слова, проскакала в ворота. Анатоль меня ожидал у ворот. Вот неотвязчивый нахал.
