Жозе Эса де Кейрош - Семейство Майя
Блеск ее красоты казался ныне затуманенным какой-то печальной нежностью: богиня перевоплощалась в мадонну; и нередко можно было слышать, как с губ ее срывался внезапный вздох.
И с каждым днем она все сильнее привязывалась к своей маленькой дочери. Той уже минуло два года, и девочка поистине была живым очарованием. Ежевечерне она ненадолго появлялась перед гостями Марии, нарядная, как принцесса, вызывая нескончаемые восторженные восклицания Танкредо. Он рисовал ее портреты и углем, и растушевкой, и акварелью, становился перед ней на колени и целовал розовую ручку, словно ручку святого младенца. И Мария, несмотря на протесты Педро, брала теперь девочку к себе в постель и засыпала, держа ее в своих объятиях.
В начале сентября старик Монфорте отбыл на воды в Пиренеи. Прощаясь с ним, Мария заливалась слезами, повиснув у него на шее, будто вновь провожала отца в плавание к африканским берегам.
Впрочем, к ужину она вышла уже успокоенная и сияющая; и Педро вновь заговорил с ней о примирении с Афонсо да Майа: ему представлялось, что сейчас самое время отправиться в Бенфику, дабы умилостивить раз и навсегда непреклонного родителя.
— Нет, не сейчас, — отвечала на это Мария, задумчиво рассматривая свой бокал, наполненный бордо. — Твой отец — святой, мы еще не заслужили его прощения… Отложим до зимы.
Темным декабрьским вечером, когда на улице бушевал ливень, Афонсо да Майа читал у себя в кабинете. Вдруг дверь резко распахнулась, и, подняв глаза от книги, он увидел перед собой Педро. Одежда его была в беспорядке и забрызгана грязью, а на помертвелом лице под всклокоченными кудрями горели безумием глаза. Старик, объятый ужасом, поднялся с кресла. И Педро без слов кинулся в отцовские объятия, сотрясаясь всем телом от бурных рыданий.
— Педро! Что случилось, сын?
Умерла Мария? Жестокая радость захлестнула сердце старика при мысли, что сын, если это так, навсегда освободился от этих Монфорте и вернулся к нему вместе с внуками и теперь он не одинок, внуки продолжат его род, теперь ему есть кого любить! И он повторил, сам весь дрожа, с любовной бережностью отрывая сына от своей груди:
— Успокойся, сынок, и скажи, что же случилось?
Педро, подобно мертвому телу, рухнул на диван и, обратив к отцу опустошенное, постаревшее лицо, произнес, с трудом выговаривая слова:
— Я уезжал на два дня из Лиссабона… Вернулся нынче утром… Мария убежала из дома с малышкой. Она уехала с итальянцем… И вот я здесь!
Афонсо да Майа стоял, глядя на сына, неподвижный и онемевший, подобно каменному изваянию; кровь бросилась ему в голову, и в его мужественных чертах мало-помалу проступал яростный гнев. Он уже видел разразившийся скандал, которым будет упиваться весь город, расточая ему притворные соболезнования, видел свое имя, замаранное грязью. И это его единственный сын, презрев отцовскую власть, связавшись с недостойной женщиной, осквернил родовую кровь и покрыл ныне позором их дом. Дом, куда он вернулся и, не крича, не задыхаясь от ярости, лежит, поверженный предательским ударом! Распростерся на диване и плачет навзрыд. Вид плачущего сына заставил отца вознегодовать, и он зашагал по зале, суровый и ожесточившийся, плотно сомкнув губы, чтобы не дать вырваться гневным и оскорбительным словам, беспорядочно мятущимся в его сердце… Но все же он был отец, и он слышал рыдания, в которых звучала непереносимая боль, и видел содрогающееся тело своего несчастного сына, которого когда-то качал на руках… Он подошел к Педро и, сильно сжав руками его голову, поцеловал в лоб — один раз, второй, так, словно сын все еще оставался ребенком и нуждался, и сейчас и впредь, в отцовской ласке.
— Вы были правы, отец, вы были правы, — шептал Педро сквозь слезы.
Потом они долго молчали. Снаружи неутихающий ливень непрестанными порывами обрушивался с протяжным шумом на стены дома, и деревья перед окнами гнулись от злого зимнего ветра.
Наконец Афонсо нарушил молчание:
— Но куда они бежали, Педро? Что тебе об этом известно? Ну, не надо так убиваться…
— Я ничего не знаю, — ответил Педро, с трудом сдерживая рыдания. — Знаю лишь, что она убежала. Я уехал из Лиссабона в понедельник. И в тот же самый вечер она покинула дом в экипаже, взяв чемодан и шкатулку с драгоценностями; с ней была горничная-итальянка и наша малышка. Она объяснила гувернантке и кормилице сына, что едет ко мне. Они удивились, но что они могли сказать? По возвращении я нашел вот это письмо.
И он протянул отцу грязный листок, видно, несчетное число раз перечитанный и измятый в припадке ярости. Там было написано:
«Это судьба, я уезжаю навсегда с Танкредо, забудь меня, я тебя недостойна. Я беру с собой Марию, ибо не в силах с ней расстаться».
— Но мальчик, где же мальчик? — воскликнул Афонсо.
Педро словно очнулся!
— Он здесь, с кормилицей, я привез его в карете.
Старик выбежал из кабинета и вскоре появился, неся на руках младенца в длинной белой накидке с бахромой и чепце с лентами. Младенец был пухленький, с черными-пречерными глазами и тугими розовыми щечками. Он заливался смехом и что-то лепетал, потрясая серебряной погремушкой. Кормилица с узелком в руках жалась к дверям, устремив скорбный взгляд на ковер.
Афонсо медленно опустился в кресло и посадил ребенка к себе на колени. Глаза старика сияли светом нежности; казалось, он забыл о душевных страданиях сына, о павшем на их род позоре; теперь для него существовало только это невинное личико младенца, пускавшего пузыри у него на руках…
— Как его зовут?
— Карлос Эдуардо, — тихо ответила кормилица.
— Карлос Эдуардо, вот как…
И Афонсо принялся пристально всматриваться в ребенка, словно отыскивая в нем унаследованные им родовые черты; потом, взяв его за обе ручонки, не выпускавшие погремушку, торжественно, словно младенец мог его понять, произнес:
— Ну-ка посмотри на меня хорошенько. Я — твой дедушка. Дедушку надо любить!
Услыхав его громкий голос, малыш и вправду на мгновенье затих и, широко распахнув свои прелестные и вдруг посерьезневшие глазенки, бесстрашно уставился на седеющую дедовскую бороду; а потом запрыгал у него на коленях и, высвободив ручонку, что есть силы ударил деда погремушкой по голове.
Эта резвая выходка ребенка заставила старика расплыться в улыбке: он прижал малыша к груди и запечатлел на его личике долгий, растроганный, нежный поцелуй — первый дедовский поцелуй; затем бережно передал его кормилице.
— Ступайте, ступайте… Жертруда приготовит для ребенка комнату, поглядите, все ли там есть, что нужно.
Он притворил двери и присел возле сына, который по-прежнему полулежал неподвижно в углу дивана и не отрывал взгляда от пола.
— А теперь облегчи свое сердце, Педро, расскажи мне все… Ведь мы с тобой три года не виделись, сын…
— Больше, чем три года, — пробормотал Педро.
Он поднялся с дивана и, подойдя к окну, оглядел сад, такой печальный под дождем; затем неторопливо обвел взглядом шкафы с книгами и несколько мгновений рассматривал свой собственный портрет в двенадцатилетнем возрасте, сделанный в Риме: мальчик в голубом бархатном костюме, с розой в руке. И Педро вновь с горечью повторил:
— Вы были правы, отец, вы были правы…
И мало-помалу, меряя шагами кабинет и вздыхая, он поведал отцу о последних годах своей жизни, о зиме, проведенной в Париже, об их доме в Арройосе, о том, как он сам ввел в их дом итальянца, об их надеждах на примирение с ним, его отцом, и вдруг это позорное бесстыдное письмо, взывающее к судьбе и бросающее ему в лицо имя его соперника! В первые мгновенья он думал лишь о том, чтобы кровью смыть свой позор, и хотел броситься за ними в погоню. Но все же он не вовсе утратил рассудок. Гнаться за любовниками — недостойный фарс, не правда ли? Без сомнения, их бегство было заранее подготовлено, и ему пришлось бы метаться по всем отелям Европы в поисках своей жены… Обратиться в полицию, настаивать на их розыске? Еще большая глупость: нет такого закона, который запрещает женщине путешествовать за границей с любовником. Ему осталось лишь одно — презрение. Несколько лет у него была прелестная любовница, а теперь она убежала от него с другим. И нечего о ней жалеть! Она оставила ему сына, у которого, по крайней мере, нет матери с дурной репутацией. Терпение! Нужно все забыть, отправиться в далекое путешествие, быть может, в Америку, и отец увидит, что он возвратится оттуда исцеленным и полным сил.
Так он рассуждал, неторопливо расхаживая по кабинету с зажатой в пальцах потухшей сигарой, и голос его то и дело прерывался. Внезапно он остановился перед отцом и, издав сухой смешок, промолвил с нехорошим блеском в глазах:
— Мне всегда хотелось посмотреть Америку, и теперь как раз благоприятный случай… Исключительнейший случай, не правда ли? Могу даже туда переселиться и стать тамошним президентом или бесследно пропасть… Ха-ха!
