Леон Кладель - Гражданка Изидор
Обзор книги Леон Кладель - Гражданка Изидор
— Гражданка Изидор!
— Как, опять она? — спросил величественный сановник, обращаясь к служителям, которые вот уже восемь дней подряд, ровно в пять часов пополудни, докладывали о настойчивой просительнице, ни разу не удостоенной приема. — Опять эта женщина! Да откуда она взялась и что ей нужно?
Вчера вечером в приемной, — там как раз находились в это время господин генерал граф де Котзин и господин государственный советник Олькефебр, — она заявила во всеуслышанье, что раз перед ней упорно закрывают ваши двери, она добудет к ним ключи; сегодня она явилась вот с этими тремя рекомендательными письмами.
— Дайте их сюда!
— Вот они.
— Ну‑ка, посмотрим.
«Убедительно прошу Вас, глубокоуважаемый коллега, господин сенатор, не отказать подательнице сего в небольшой аудиенции.
Анри, герцог де — ла — Рош — Эгийон, сенатор».— А это? Приблизительно того же содержания, а подпись?
Эсташ Аспашен, депутат дипломатическою корпуса.
— Ну, а вот это — последнее?
Маглуар Суйо, главный редактор газеты «Католик».
— Ах, черт! Впустите ее тотчас же, эту назойливую женщину…
Вельможа, ближайший помощник Тролонга[1], сделал знак своему личному секретарю, который тотчас же вышел вместе со служителями, и вслед за тем в кабинет сенатора вошла, высоко подняв голову, неизвестная просительница. Пока она медленными шагами приближалась к нему, сенатор, сидевший за большим письменным столом черного дерева с золотой инкрустацией, успел придать себе вид как можно более занятого человека. Руки его — опытные руки актера — перелистывали кипы шуршащих бумаг, за которыми наполовину скрывалось его лицо…
— Так эти письма, — сказала она, остановившись посреди кабинета в своем длинном, облегающем черном платье, очень напоминавшем те, какие носили во времена Директории и донашивали еще в конце Реставрации, — так, значит, эти письма адресованы вам, сударь?
Он встревоженно поднял голову и затрепетал при виде этой старухи, первый же звук голоса которой заставил его сильно вздрогнуть.
— Сенатор барон Лоис — это вы? Это действительно вы? — спросила она, меряя его взглядом.
— Да, — отозвался он наконец, показывая ей теперь уже свою старую, плешивую голову и злое лицо с глазами хищной птицы, похожее на лицо того злополучного негодяя[2], которого Наполеон Бонапарт осмелился наградить титулом герцога Оранского. — Да, тот, кого вы сейчас назвали, это я.
— Ах, так, значит, это вы?
И, пригладив правой рукой густые седые волосы, выбившиеся из‑под широкого черного крепового чепчика, непрошеная гостья, не говоря ни слова, направилась к стулу — это было нечто вроде курульного кресла — и опустилась на него с загадочной улыбкой.
— Что ж, здесь премило, — промолвила она. — Прекрасная мебель, дорогие книги, куда ни глянешь — гербы да позолота, даже на полу и на окнах! Проживи рабочий человек шесть тысяч лет, как Мафусаил[3], будь он как угодно бережлив, ему вовек не накопить столько су, чтобы выстроить себе такое вот гнездышко!
Он в недоумении смотрел на нее, чувствуя, как охватывает его все большая тревога.
Высокая, сухая, худощавая, с гордой и спокойной осанкой, она выглядела еще бодрой, хотя лет ей было не меньше восьмидесяти; лоб ее не тронут был морщинами, а горящие глаза сверкали так смело, таким ярким блеском, что казались удивительными на лице этой старухи из простонародья. Рядом с вельможей, который был ненамного старше ее, но выглядел дряхлым, изношенным, расслабленным, каким‑то нечистым, скользким и словно извивающимся, она, эта простая женщина, особенно выделялась своим честным и прямым взглядом, непринужденной и спокойной манерой держаться и в особенности теми строгими и полными достоинства движениями, что встречаются иной раз у женщин этого класса, кажутся у них совершенно естественными и не требуют особых стараний.
— Итак, — продолжала она, оглядывая все вокруг своими лучистыми, смелыми глазами, — итак, я все же попала в этот вертеп, наконец‑то! — О да, господин аристократ, сюда не войдешь так запросто, как в дом к какому‑нибудь пролетарию.
Он подскочил на своем кресле и, схватив слуховую трубку, лежавшую тут же, вставил ее в ухо, повернув раструб в сторону этой женщины — призрака давней революции.
— А! — продолжала она. — Ко всем вашим немощам, вы, видать, еще и глухи; к счастью, у меня голос громкий, и я буду кричать…
— Что вы изволили сказать, сударыня?
— Он зовет меня: сударыня! — И, глядя ему прямо в лицо, прибавила: —Говорят, и этому я готова поверить, милостивый государь, говорят, что люди, которые глухи на ухо так, как вы, умеют отлично расслышать хозяйский приказ.
При этих словах он протянул руку к шнурку звонка и рассерженно пробормотал:
— Право, я удивлен, как это мои друзья посылают мне особу столь…
— …откровенную? — перебила она его уничтожающе — презрительным тоном. — Не так ли, иезуит?
— Но в конце концов, — вскричал он, окончательно выходя из терпенья, — кто вы, собственно, такая и что вам от меня нужно?
Покачивая головой, она внимательно всматривалась теперь в портреты деятелей Империи, развешанные в роскошных рамах по стенам кабинета, которые были обиты гобеленами и шелками венецианской выделки; указывая на них, она произнесла:
— Все знаменитые шуты налицо! Хорошая компания, что и говорить! Эти ничтожества считаются здесь за государственных деятелей? А вот по мне, все это — одни только лакеи, да притом еще из самых скверных!
Торопливыми, мелкими шажками он бросился к ней и, воздев свои старческие руки, вне себя от волнения, стал умолять:
— Не так громко, прошу вас, немного потише!
— Смотри‑ка! — с насмешкой сказала она. — Оказывается, он отлично слышит!
Потом, скрестив на груди руки, продолжала, величественная в своем жалком, уже во многих местах заштопанном платье:
— Ради того, чтобы попасть сюда, мне пришлось раздобыть подписи кое — кого из вам подобных: я получила их не без труда, но вот я здесь… Кто я такая? Не волнуйтесь, об этом вы узнаете. Что мне от вас нужно? О, не так много, уверяю вас.
Только высказать тебе — ах, простите, вам! — высказать все то, что слишком уж давно лежит у меня на сердце. Немножечко терпения, прошу вас! Придется уж вам потерпеть, не зря же вы оказали мне высокую честь и приняли меня. Но прежде всего, сделайте милость, — сядьте. В наши годы стоять тяжеловато, тем более что кое‑кто из нас уже давненько утратил привычку держаться прямо; да ну, согнитесь же! Для вас это не составит труда — вы имеете дело с королями, вы ведь придворный, а попросту говоря, лакей. Но я освобождаю вас от обязанности быть со мной любезным, даже просто вежливым. К чему это? Право, здесь это будет не к месту, совсем не к месту. Я ведь женщина из народа, ну а вы — вы особа. А значит, вы имеете полное право принимать меня, растянувшись на животе или на спине, как уж вам заблагорассудится. Так валяйте, ваше превосходительство, не стесняйтесь…
Он сел подле нее, дрожа под ее оскорбительным взглядом, и, быть может, для того, чтобы придать себе немного уверенности, слегка коснулся рукой ленточки ордена Почетного Аегиона, который носил на шее.
— Ах, да, — сказала она жестко, — на вас ведь наложена метка! Об этом я слышала, сударь! Шельму всегда отметят!
При этом новом оскорблении, так внезапно брошенном ему прямо в лицо, кавалер ордена Почетного Легиона попытался было в негодовании встать, но силы изменили ему; уничтоженный, он снова упал на стул рядом с ней.
— Бедный ягненочек, до чего же он расстроился, — вполголоса сказала она, злобно посмеиваясь; затем, помолчав немного, резко заговорила:
— О, вы, конечно, никак не ожидали моего посещения, визита «гражданки Изидор». С этого дня, барон, вы того и гляди начнете верить в привидения. Возможно даже, что до вас еще труднее будет добраться, чем теперь. Конец тогда аудиенциям! Вас уже не застать будет дома. Ну, так я пришла сюда не для того, чтобы выразить свое восхищение той прекрасной речью, которую вы произнесли в Люксембургском дворце несколько дней тому назад. Стоя на этой трибуне, вы, великолепный оратор, с поразительным красноречием — не могу не отдать вам должное! — рассуждали о ниспосланном нам свыше государе, которому вы служите, и, дабы еще больше превознести его и блеск его короны, сочли уместным, прежде чем под гром аплодисментов и крики одобрения вернуться на скамью сенаторов, сочли уместным и пристойным, говорю я, упомянуть о благоденствующем народе, народе, осыпанном свободами и всяческими льготами, который столь неблагодарен по отношению к милостивому своему монарху, что готов завтра, как и сегодня, снова ринуться на Лувр и на Тюильри; засим, напомнив на свой лад сорок восьмой и девяносто третий, попеременно то негодуя, то угрожая, то призывая, вы пророчески воздели руки к небу и, содрогаясь от ужаса, указали там, вдали, на горизонте на некий призрак — покинувший свою могилу красный призрак! Боже мой, до чего же этот призрак — удобное пугало! Без него ваша речь не удалась бы так. Какое — счастье, что он был тут как тут, этот добрый малый, и вы смогли преподнести его ученому собранию и имели полную возможность провозгласить в заключение, что настало время доказать всем — и демагогам и консерваторам, — что тот, кого избрали семь миллионов французов, необходим сейчас более, чем когда‑либо, и что он должен и сумеет снова, еще раз, спасти общество, поколебленное в своей основе, спасти семью, спасти религию, а главное — все остальное— спасти их с помощью ружей, сабель, пушек, с помощью Мазасской тюрьмы, ссылки в Кайенну и переселения в Лам- брессу. Браво, дорогой мой, вы произнесли прекрасную речь. Покойный ваш дружок Сент — Арно[4] и Морни[5], с которыми вы вместе обделывали дельце в пятьдесят первом году[6], должны были задрожать от радости в своих могилах, ну, а уж других ваших сообщников по государственному перевороту, которые еще живы, вы просто осчастливили; да, вы немало порадовали тех из ваших бескорыстных товарищей, которые, ничего не потеряв при этом, оказались в таком выигрыше второго декабря. Скажите‑ка, за подобные речи, как видно, здорово платят? Вы думаете, я из любопытства спрашиваю? Хотя бы и так… Но, кроме того, мне еще интересно было бы услышать от вас, человека, к которому обращаются в третьем лице, как к его величеству; который так прославился твердостью своей руки, что никто в наши дни, как полагают в высоких сферах, не может сравниться в этом с ним; чей язык ныне терзает тех, на кого когда‑то сыпались удары его дубинки; который так ополчается на чернь, громогласно требуя предоставить слово ружьям, — именно от вас мне и хотелось бы услышать, из какого же высокого рода происходите вы сами — королевского, императорского или, может быть, папского? Ну, так как же, сенатор? Отвечайте!
