Томас Вульф - Обитатели старой Катобы
Обзор книги Томас Вульф - Обитатели старой Катобы
На Среднеатлантическом побережье Северной Америки, примерно в сутках езды от Нью–Йорка, расположен американский штат Старая Катоба. По площади и численности населения он мог бы служить почти абсолютной средней величиной штата в американском государстве: его территория, составляющая немногим более пятидесяти тысяч квадратных миль, несколько превышает территории большинства атлантических прибрежных штатов, хотя, конечно, она гораздо меньше огромных, но мало заселенных пространств, занимаемых штатами Дальнего Запада. На этой территории, незначительно уступающей по своим размерам общей площади Англии и Уэльса, проживает три миллиона человек, треть из которых черные. Таким образом, Катоба по площади примерно равна Англии, а жителей в ней почти столько же, сколько в Норвегии.
Однако характерные для этого штата расовые особенности и национальные черты проявляются тут, возможно, гораздо резче и зримее, чем в любой европейской стране. По существу, хотя Америка, если судить по многим ее городам, представляет собой смешение рас, языков и народов, пока еще, правда, не образующих единого монолита, нигде, пожалуй, в мире нет населения более однородного, чем в Старой Катобе. С определенностью можно сказать, что между северогерманцем и южногерманцем, между жителем северной Франции и его юзйным соотечественником, между обитателями северных областей Англии и девонширцами, между итальянцем–северянином и итальянцем–южанином существует куда более заметная разница в осанке, темпераменте, речи и привычках, нежели между катобом с востока и катобом с запада.
Название «Катоба» имеет индейские корни: так называется племя, которое сегодня почти полностью вымерло, но которое когда‑то процветало и было значительным по своей силе и численности. Главное стойбище племени находилось в Южной Каролине, а ныне в Йоркском округе этого штата создана резервация, в которой собрались уцелевшие катобы. Однако мысль о том, что название штата Катоба проистекает из названия именно этого племени, не совсем верна: аборигены, с которыми столкнулись первые исследователи этих мест, были не катобы, а какое‑то иное племя — теперь оно целиком вымерло. Тем не менее привычка употребления и сила ассоциативных факторов оказались настолько цепкими, что о другом названии штата исконный обитатель Катобы, пожалуй, и думать не захотел бы. От нездешних жителей часто можно слышать, что в самом имени «Катоба», особенно если оно предваряется определением «старая», есть какая‑то тропическая леность. Однако во внешнем обличье как Катобы, так и самих обитателей штата обнаруживается очень мало тропического или экзотического. Для них в названии «Ка–тоба» заключено исчерпывающее описание штата: оно такое же сильное, грубое и по–до- машнему уютное, как сама земля Старой Катобы.
Всякий, кто хоть какое‑то время прожил в Катобе, обязательно почувствует вот что: слово «старая» не означает сентиментальной привязанности, оно точно передает то чувство, которое вызывает земля этого штата — на ней молчаливая печать чего‑то огромнодревнего и мужественного, ее душа довольно сурова и угрюма, но о людях, обитающих на ней, она заботится с неизменной благожелательностью. Земля— это женщина, а Старая Катоба —мужчина. Земля —наша мать, наша кормилица, и мы можем видеть и осязать ее, Старая же Катоба —наш отец, и хотя мы знаем, что он у нас есть, мы никогда не отыщем его. Его обиталище — безлюдные дикие пространства; насупив гранитные брови, он наблюдает, как мы живем и как умираем, и его суровое сострадание незримо окружает нас. Женщины любят его, но лишь мужчинам дано почувствовать и познать его —тем мужчинам, которые плачут от боли и одиночества по отцу своему, которые обошли весь свет в надежде найти его. А к таковым относятся все мужчины, которые когда- либо жили.
Катоба была открыта следующим образом. Однажды у берегов Америки, борясь с ветром и течением, очутился какой‑то одноглазый испанский мореплаватель — один из первых европейцев, оказавшихся в этих местах. Он шел из тропиков, возможно, возвращаясь домой или просто желая посмотреть на то, что можно было увидеть. В оставленных им записках о своем путешествии он не поясняет, как попал в эти края. По всей вероятности, его судно сбилось с курса, когда он возвращался домой. Как показывают последующие события, положение испанца было весьма плачевно и требовало принятия незамедлительных мер: паруса разодрались, корабль протекал, запасы воды и пищи были почти на исходе. Во время ночного шторма близ вероломного, пользующегося дурной славой мыса в Атлантике одноглазого прибило к берегу, и он чуть было не пошел ко дну. Каким‑то чудом, ниспосланным доброй судьбой, он прошел в темноте по фиорду, а когда рассвело, увидел, что стоит в тихой, огромной бухте, вода в которой отливает белоснежным жемчугом.
Прохладные волны в сером блеске утра мягко плескались о борт корабля, явившегося к этим пустынным, бесцветным берегам из ревущей бескрайности океана. Никогда еще одноглазый испанец не видел столь сурового и угрюмого побережья. Действительно, человеку, неоднократно проплывавшему вдоль берегов Европы, видевшему выветренные меловые эскарпы, пышно–зеленые холмы и тесные полоски возделываемой земли, которыми та приветливо распахивается перед моряком, возвращающимся из долгого и опасного путешествия, пробуждая в нем то невыразимое чувство земли, которое формировалось и жило в людях в течение многих столетий и которое обеспечивало почти осязаемую связь с теми, кто обитал на этой земле раньше и чей прах захоронен в ней, —такому человеку это побережье, уходившее вдаль и с неимоверным безразличием природы сливавшееся там, вдалеке, с тишиной и первозданной дикостью, казалось, должно быть, особенно угрюмым. Испанец осознавал это, и унылость и пустынность незнакомого края должным образом зафиксированы в его вахтенном журнале, представляющем в большой своей части довольно сухое чтиво.
Но вдруг странная приподнятость врывается в настроение испанца; приподнятость эта проникает в его записи, серые страницы журнала начинают радужно светиться, пульсировать. Лучи только что показавшегося солнца нежно зарозовели на поверхности воды; огромный золоченый диск выкатился из- за горизонта над полосой прибрежных дюн, и неожиданно он услышал быстрое хлопанье крыльев: дикие утки, точно снаряды, пронеслись высоко над его кораблем, со свистом рассекая воздух. Большие грузные чайки, каких он никогда не видел, парили над мачтами, описывая огромные круги, издавая неземные, скрипучие звуки. Могучие птицы, казалось, оркестровали безмолвие края, озвучивали безлюдную тишину и наполняли сердца приплывших сюда мужчин неизъяснимым ликованием. И действительно: матросов одноглазого испанца обуяла какая‑то бесшабашная удаль — будто воздух, которым они дышали, вызвал в их плоти и крови неуловимые, но резкие химические изменения. Они начали смеяться и петь — они стали, как пишет он, «удивительно веселыми».
Утром ветер чуточку покрепчал; испанец поднял паруса и направился к берегу. К полудню он совсем приблизился к земле, а к ночи свернул в устье одной из прибрежных речек. Убрав паруса, он поставил судно на якорь. Поблизости на берегу располагалось селение «людей, обитающих в этой местности», Было очевидно, что появление корабля вызвало среди туземцев небывалую суматоху—те из них, кто сначала убежал в лес, теперь возвращались, другие же носились ту- да–сюда по берегу, указывая пальцем на судно, жестикулируя и создавая невероятный шум. Но одноглазый испанец оставался невозмутимым: он уже видел индейцев раньше, и ажиотаж на берегу не волновал его. Что же касается матросов, то странная веселость» охватившая их утром, ничуть не убавлялась: они выкрикивали в сторону индейцев похабные прибаутки и «смеялись и дурачились, право, как сумасшедшие».
Тем не менее в тот день они не сошли на берег. Одноглазый испанец был изнурен, а его команда вконец обессилела. Съев ужин, приготовленный из тех запасов, что у них еще оставались — изюм, сыр, вино, — и выставив ночную вахту, они легли спать, не ведая об огнях, мерцавших в индейской деревне, о звуках, монотонном песнопении, перешептываниях и о тех призрачных тенях, которые неслышно сновали туда–сюда по берегу.
Между тем на небосводе всплыла удивительная луна; чистая и полная, она ярко осветила безмятежные воды залива и индейскую деревушку. Она осветила также одноглазого испанца и его одинокое маленькое суденышко с матросами и жирными тусклыми фонарями; осветила их смуглые спящие лица, всю грязную роскошь их изодранной одежды и их узкие жадные лбы, которым тогда, как и сейчас, не давал покоя миф скаредного европейца об Америке —миф, в который он всегда верит с неутомимым и идиотским упрямством. «Где же это золото на улицах? —размышляет он. —Выведите нас на изумрудные плантации, к бриллиантовым зарослям, на платиновые горы, к жемчужным утесам. Братья, давайте соберемся в|тени деревьев, которые родят окорок и баранину, на берегу рек, переполненных пищей богов, давайте искупаемся в молочных фонтанах и нарвем горячих масляных пончиков с хлебных лоз…»
