Виктор Конецкий - Сквозняк
Обзор книги Виктор Конецкий - Сквозняк
Виктор Конецкий
Сквозняк
Стена тонкая, и Леонид Львович слышит каждый звук из комнаты, в которой теперь живут Кузнецовы.
— Вот слушай, мама. На дворе гуляло сто гусей. Сколько у этих гусей ног?
Это голос Пети, старшего из братьев Кузнецовых. Младшего зовут Митя. Братьям в сумме двадцать лет. Головы у них круглые, с одинаковыми вихрами. Такие вихры в просторечии называются «коровьим зализом». У Пети вихор на макушке, а у Мити — надо лбом. Часто рука Натальи Яковлевны, их мамы, использует эти вихры как проводники, по которым лучше всего проникают в головы сыновей всякие «нельзя», «не надо», «не шуми» и «не смей». В такие моменты за стеной слышно сопение и крик того из братьев, который не подвергается экзекуции: «Отпусти его, мама!»
Сейчас за стеной полный мир.
— Так сколько ног, а, мама?
— Сколько ног? — в голосе Натальи Яковлевны звучит неуверенность. Она, очевидно, чувствует какой-то подвох.
— Да, ног, — как эхо подтверждает Митя.
— Так вы говорите, сто гусей?
— Да, сто, — в один голос, в один вздох говорят братья.
— Ну, значит… мм-м… умножить надо на… два, — осторожно говорит Наталья Яковлевна.
— Вот и нет! — кричит Митя.
— Эх, ты, — с жалостью в голосе разъясняет Петя. — У них нуль ног. Разве у гусей бывают ноги? У них лапы…
«В сущности, какие ограниченные дети, — вяло думает Леонид Львович. — Чему их только учат в школе?» Он поворачивается на спину и глубоко вздыхает. Что-то коротко, но сильно колет сердце. Леонид Львович привычно закусывает губы.
Серая пыль зимних сумерек плотно заполняет комнату. Эта пыль давно потушила блики на корешках книг. Теперь даже никелированные шарики у кровати перестают блестеть.
Тяжёлые времена переживает Леонид Львович. Несчастья слетаются к нему, как слетаются на одинокие деревья стаи чёрных грачей. Всё началось с отъезда дочери. Зиночка пришла как-то и сказала просто, что любит одного человека. Леонид Львович тогда ещё не потерял чувства юмора. Он сказал, что это хорошо: что одного, а не многих. Зиночка почему-то не улыбнулась. Да, она любит одного человека. Человек этот теперь живёт и работает в Казахстане, и через неделю она должна уехать к нему. Она будет работать вместе с мужем, будет сажать хлеб…
— Сеять, — уже машинально поправил Леонид Львович и снял очки. Зиночка вспыхнула и обняла его. Мягкие пальчики коснулись седых колючек на подбородке, и Леонид Львович почувствовал, как прижгла ему веки стариковская слеза. Зиночка была единственным родным человеком. Жена умерла давно…
— Папочка, не сердись на меня. Прости, папочка. Всё так получилось… Он пишет, что не может больше без меня. Вот. А ты будешь летом приезжать к нам. Или… может, поедешь сразу? Со мной?
Леонид Львович отказался. Куда ему из города, в котором он родился и прожил все свои шестьдесят шесть лет? К тому же он знает: старость часто мешает молодости…
После отъезда Зиночки Леонид Львович совсем сник. Работать он почти не мог — ослабли глаза. Дочь больше не нуждалась в нём… Мысли о смерти, которой он очень боялся, приходили всё чаще и чаще.
Теперь, сидя над книгой или рукописью, он то и дело задумывался. О чём? Он никогда не мог вспомнить этого. Он даже не знал, по скольку времени проводит в таком, похожем на забытьё, состоянии, но уже высохшая чернильная клякса на бумаге или смятая страница говорили о том, что он долго просиживал так, опустив руки.
Прасковья Фёдоровна — женщина, которая приходила готовить обед и убирать комнату, — всё вздыхала, глядя на него, а однажды принесла какие-то пилюли и положила их на стол под ноги бронзового коня, запряжённого в чернильницу.
Леонид Львович усмехнулся, увидев пилюли, да так и застыл с этой усмешкой на губах. Тогда Прасковья Фёдоровна пустила к нему в кабинет Хаямину. Хаямина — старая, исключительной кривоногости такса — была названа так в честь древнего персидского поэта Хаяма, библиографию которого когда-то составил Леонид Львович.
Такса, занося в сторону длинный зад и стуча когтями по паркету, перебежала комнату и села у ног хозяина. Леонид Львович очнулся, чуть вздрогнул.
— А-а, собака, — сказал он и, с трудом нагнувшись, погладил тёплый затылок Хаямины.
Письма из Казахстана приходили короткие, но были так густо наполнены Зиночкиным счастьем, что Леонид Львович мог не волноваться за неё.
Правда, ни волноваться, ни радоваться так, как это было прежде, он уже не умел. Безразличие — спутник одинокой старости — охватило его. Поэтому и вселение в Зиночкину комнату Кузнецовых тронуло его только потому, что он понял: Зиночка действительно больше никогда не вернётся сюда…
Экзамен за стенкой продолжается.
— Петька, спроси маму о разбойнике и костях, — оглушительно кричит Митя.
— Ну, хорошо, — голос Пети звучит снисходительно. — Значит, так. Ну, слушай же, мама! Поймали разбойника и посадили его в тюрьму. Он там сидел… десять лет! Всё это время ему давали есть хлеб… сухой. А когда разбойник вышел из тюрьмы, он унёс целый мешок костей. Откуда у него появились кости?
— Да, откуда у него кости? — тихо повторяет младший брат.
— Да это его собственные, наверное, кости, — говорит нетерпеливо Наталья Яковлевна, явно для того только, чтобы отвязаться от сыновей.
— Ну как же это может быть? — искренне недоумевает Митя.
— А ещё большая, — презрительно тянет Петя. — Ведь он с ухой хлеб ел, а в ухе всегда кости. Вот он и набрал их целый мешок.
Леонид Львович берёт со столика у изголовья постели бутылочку с нитроглицерином и лижет пробку. С сердцем день ото дня делается всё хуже. Скоро две недели, как он не встаёт с кровати. Тусклым и далёким кажется ему сейчас всё. Даже Зиночка. Она где-то там, в том мире, из которого доносятся эти мешающие ему голоса. Он устал. Глубокая слабость владеет им. Зачем он лижет эту пакость? Как всё глупо. Зачем?
Когда Кузнецовы только въезжали в квартиру, Леонид Львович ещё бодрился. Каждый день выходил гулять. Два-три часа работал над своими библиографиями. Читал газету. Мальчишки его немного боялись. Поселившись на новом месте, они в первый вечер долго рассматривали Леонида Львовича в приоткрытую дверь. Леонид Львович сидел за столом и читал. Хаямина, поглядывая на дверь, временами ворчала, но оставалась лежать, уткнув нос в его ботинок. Глаза Леонида Львовича за стёклами очков казались большими, тёмными и страшными. Над глазами серо-жёлтыми неровными пучками торчали брови, похожие на прошлогоднюю травку.
— Они у него вбок растут, да, Петь? — спросил о бровях Митя.
— Не вбок, а вперёд, — поправил Петя. — Так у всех, кто уже старый.
Седая борода и усы были тоже клочкастыми, но густыми, зато голова до самого затылка оставалась голой, и ясный зайчик от настольной лампы свободно бродил по ней. На затылке у Леонида Львовича курчавились сивые волосы, спускаясь низко по шее. Когда он откидывал голову назад, кончики этих волос налезали на бархатный воротник домашней куртки. Сидел Леонид Львович очень прямо. Петька где-то слышал, что так сидеть заставляли в старых гимназиях.
Как выяснилось потом, на улицу Леонид Львович всегда выходил с палкой. Палка была чёрная, лакированная и с ручкой, напоминающей рукоятку от пистолета-пулемёта.
Пока мальчишки рассматривали Леонида Львовича, он вдруг перестал читать и о чём-то задумался. Он думал так долго, что мальчишкам стало скучно, и они осторожно прикрыли дверь.
А через несколько дней у Леонида Львовича случился сердечный припадок, и он слёг.
Братья Кузнецовы успели уже многое повидать на своём веку. Их отец был военным, а военные недолго задерживаются на одном месте. Братья жили в Омске, Корсакове-на-Сахалине, Мурманске. Везде после очередного переселения они быстро завоёвывали себе почёт и уважение среди дворовых старожилов. В Омске Пете пришлось ради этого влезать на второй этаж по водосточной трубе. Митя тогда ещё не мог вытворять подобное из-за своего малого возраста. В Корсакове братья уже вместе спрятались между сетей на кавасаки и, к зависти ребят чуть ли не всего Анивского побережья, удрали с рыбаками в море. Наталья Яковлевна сутки бегала по причалам, не выпуская из рук лаконичной записки, которую ей оставили сыновья: «Мама, мы ушли в море на кавасаки. Не волнуйся. Петя, Митя. Пожалуйста».
В Мурманске нравы были суровее, и для утверждения своего авторитета братьям пришлось принять участие в нескольких драках.
В Ленинграде проверка моральных и физических качеств братьев Кузнецовых должна была состояться в большой междомовой войне. Об этом при первой же встрече объявил Пете белобрысый Генка Сидорчук из девятнадцатой квартиры. Генка сидел на косой гранитной тумбе у подворотни и поигрывал медной биткой. Одно ухо его шапки было наполовину оторвано и понуро висело. Другое торчало вверх и чуть шевелилось под ветерком. Генка из девятнадцатой был предводителем их двора, и Петька уже знал это от других ребят. Предводитель презрительно посмотрел на Петю светлыми глазами и процедил: